Книга Евсея Цейтлина "Долгие беседы в ожидании счастливой смерти" уже выходила на русском в Вильнюсе пять лет назад. Но ее подлинный исторический и художественный смысл начал раскрываться только недавно - когда были обнародованы документы, свидетельствующие о тесном сотрудничестве руководства католической церкви Литвы в годы нацистской оккупации с СС и с НКВД-МГБ-КГБ в послевоенное время. Сопоставив документальные свидетельства и "двойное зрение" рядового очевидца литовской истории последних шести десятилетий, мы заново открываем для себя атмосферу тотального гнетущего страха и предательств, в которой жило население Литвы на протяжении почти всего ХХ столетия.
Содержание:
Евсей Цейтлин - Долгие беседы в ожидании счастливой смерти 1
Международная пресса о книге Евсея Цейтлина 1
Дина Рубина - Единственный сюжет 2
"День смерти лучше дня рождения" 2
Необходимое объяснение с читателем 2
Интонация и жанр 2
Сюжеты прощания. Тетрадь первая 3
Жизнь при свете смерти. Тетрадь вторая 16
Человек на пороге. Тетрадь третья 29
Смерть и несколько слов после - Начало тетради четвертой 37
Об авторе 39
Евсей Цейтлин
Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
Международная пресса о книге Евсея Цейтлина
Можно открыть "Долгие беседы…" где угодно, можно читать, что называется, вдоль и поперек, можно перелистывать сначала или с конца - любой отрывок трогает, задевает те или иные струны души… Необыкновенная, великолепная книга, которая заслуживает большого уважения и восхищения…
Barbara Piatti, "Der Kleine Bund", Берн, Швейцария
…Трагическая исповедь, записанная из уст человека, который ждет смерти как избавления от мук совести. Философский аспект этого репортажа о собственном умирании достоин отдельного разговора, в контекст которого надо будет включить толстовского Ивана Ильича, а также академика Павлова, Николая Островского и, пожалуй, того американского интеллектуала, который предложил всем желающим наблюдать его агонию по каналам "Интернета".
Лев Аннинский, "Дружба народов", Москва;
То же в кн.: Лев Аннинский. Русские плюс…
Более пяти лет Цейтлин общается с писателем, который именно в состоянии физического угасания приходит к внутренней свободе… Изощренная композиция книги помогает с разных сторон приблизиться к этому очень своеобразному характеру. Автор вглядывается в него с симпатией и уважением, но - одновременно - постоянно сохраняет дистанцию… Смелость и трусость, творческие озарения и неудачи отдельного человека высвечиваются на фоне страшной эпохи… Очень редкий в литературе случай: вездесущая сила террора и страха полностью вмещается в емкие, как бы сжимающиеся миниатюры этой книги…
Karl-Markus Gauss, "Neue Zurcher Zeitung",
Цюрих, Швейцария
…Книга, как с самого начала знал Цейтлин, должна быть не только о гибели еврейской культуры в СССР, арестах, расстрелах, предательстве и сожженных архивах: она о самоуничтожении таланта, о саморазрушении своего дара как способе выжить.
…Из разговоров, раздумий и случайно брошенных замечаний скомпоновано целое, столь искреннее и освещенное столь трагическим светом, что эту книгу можно было бы назвать романом, причем романом замечательным.
Профессор Анатолий Либерман, "Новый журнал",
Нью-Йорк
…Уникальный феномен в литературе.
…Подлинное величие сочинения состоит в том, что оно переросло не только живого Йосаде, благополучно-советского автора, дерзнувшего на самоотчет миру, преодолевшего "страх посмертного осуждения". Как всякое настоящее изделие, книга превзошла замысел и физического автора - Евсея Цейтлина… По-моему, у Цейтлина получилась эпопея - история души типичного советского человека, что созидал 70 лет величайшую державу мира ХХ века…
Мне неизвестно другое произведение, где с такой художественной силой, без всякой примеси абсолютно ненужного обличительства изображена самоубийственная тенденция, которая закономерно завершилась перестройкой и гибелью СССР.
Михаил Хейфец, газета "Вести", Израиль
Книга Евсея Цейтлина обнаруживает глубоко спрятанную от всех духовную жизнь Йосаде. "Я весь фиктивный", - признается он в начале их бесед. Йосаде рассказывает мучительную историю отказа от самого себя в атмосфере страха и предательства, которая существовала в Советском Союзе в последние годы правления Сталина. Тогда Йосаде перестал говорить по-еврейски даже со своей женой, сжег еврейские книги из своей библиотеки… Это, вероятно, спасло ему жизнь, но задушило его талант.
Михаил Крутиков, газета "Форвертс", на идиш,
Нью-Йорк
Он живет как сейсмограф, фиксируя движения Системы, врагом которой является. И жаждет землетрясения, трещин, которые - одновременно - подорвут его жизнь.
Moritz Schuller, газета "Der Tagesspiegel",
Берлин
… Это - роман, психологическая, исповедальная проза, раздумья о человеческой жизни, особенно важные и поучительные, когда жизнь на исходе…
Семен Ицкович, журнал "Вестник", США
Это его, автора, интеллект сопрягает все отрывочные, разнообразные мысли в цельное и гармоническое здание. Это его смелость, его талант, его умение выразить, кажется, невыразимое. Этой подлинностью "Долгие беседы…" и потрясают.
…Напряжение здесь не сюжетно-фабульное…, а интеллектуальное… Важно и другое. Эта книга - еврейская по самой своей сути, так сказать, насквозь. Не потому, что такова тематика. Сама возможность таких бесед, их глубинное течение, кружение, своеобразная "герменевтика", все это уходит в глубину, к корням - к талмудическим спорам и обсуждениям, к возможности задавать другим и самому себе любые вопросы и высказывать любые сомнения. Книга потрясает своей необычностью, неординарностью именно потому, что в ней ярко проступает еврейское сознание и мироощущение. И философское отношение к смерти, спокойное ее ожидание - тоже особенность еврейского взгляда на мир.
Валентина Брио. Альманах "Иерусалимский библиофил", Израиль
…С первой и до последней страницы читателя не оставляет дивное и страшное чувство прикосновения к чужой душе. …Предельная откровенность книги задается ее жанром предсмертной исповеди. …Мистический, интерактивный эффект создается темой смерти, от которой современная литература, да и весь мир, пытается сбежать.
Марина Гордон. Вестник Еврейского Агенства в России, Москва
Евсей Цейтлин сделал книгу о саморазрушении дара, который в тоталитарном обществе опасен для самого творца.
Владимир Порудоминский, журнал "Вильнюс",
Литва
В своей сложной роли то ли младшего друга, то ли исповедника он (автор) проявил себя человеком глубоким, чутким и в высшей степени деликатным. В результате возникла эта необычная книга, неожиданно увлекательная, начав читать которую, вы уже не сможете от нее оторваться.
Белла Залесская, "Литературные вести", Москва
…Странная, неожиданная, необычная по жанру и композиции книга. … Цейтлин преднамеренно лишает Йокубаса Йосаде имени, обозначая его строчной литерой й, цитируя мимоходом Мандельштама: "Я буквой был", и как бы подчеркивая тем самым, что, при всей неповторимости биографического рисунка, судьба й - рядовая судьба еврейского гуманитария, вынужденного жить и творить в советском тоталитарном государстве.
Лев Айзенштат. Народ Книги в мире книг. Еврейское книжное обозрение, С.-Петербург
… Я открыл "Беседы…" Я до сих пор нахожусь в поле их притяжения, этакого странного, жутковатого магнетизма… Жанр не имеет значения, когда человек решает для себя главные проблемы бытия.
Сигитас Геда. Из послесловия к первому изданию книги. Вильнюс, 1996
…Героем книги вполне мог быть не еврейский писатель. И не писатель вообще. Героем мог быть человек любой национальности, любой профессии, любого возраста. Ведь автору, без сомнения, интересней всего реконструкция человеческого сознания "при свете смерти".
Альфонсас Буконтас. Из послесловия к первому изданию книги. Вильнюс, 1996
Подобно К., герою романа Кафки "Замок", Йокубас Йосаде обозначается автором в тексте "Долгих бесед…", как правило, только одной литерой. Она сама по себе непроизносима - " й ", она всегда маленькая, строчная, а не прописная. Это условие физического выживания героя, знак полного растворения его личности в тексте надчеловеческой, имперской истории.