После повторной стограммовки всех потянуло на веселье. Караульщик Павел, постукивая березовой деревягой, притащил из своей избушки обшарпанный голубой патефон. Но завести его не удалось: куда-то запропала ручка.
Тогда Петр Житов, скаля свои желтые, прокуренные зубы, сказал:
- Чугаретти, ты чего притих? Валяй хоша про то, как спасал Север. В разрезе патриотизма…
- Ты разве не слыхал? - удивленно спросил Чугаретти и покосился на Лукашина.
- Я не слыхал! - воскликнул Филя-петух. Разудало, с притопом, исключительно в угоду Петру Житову, потому как в Пекашине все - и старый и малый - знали про подвиги Чугаретти в минувшей войне.
- Давай, давай! - по-жеребячьи загоготал Петр Житов. - Где ты оказался на двадцать второе июня одна тысяча девятьсот сорок первого?..
Чугаретти вытолкали вперед, Ефимко-торгаш уступил ему свое место, и Лукашину - дьявол бы их всех забрал! - пришлось еще раз выслушать хорошо знакомую небывальщину.
- Значит, так, - заученно начал Чугаретти, на двадцать второе июня одна тысяча девятьсот сорок первого я оказался не так чтобы близко от родных мест, но не так чтобы и далеко. На энском объекте в районе железной дороги Мурманск - Петрозаводск.
- В лагере? - уточнил Филя.
- Ну, - неохотно кивнул Чугаретти.
Все знали - опять же по рассказам самого Чугаретти, - за что он попал за колючую проволоку. За лихачество. За то, что перед войной две машины угробил за год: одну утопил, переезжая осенью за речку по первому, еще не окрепшему льду, а другую разнес по пьянке - не понравилась изба, которая не захотела свернуть в сторону. И вот, хотя ни для кого не было тайн в биографии Чугаретти, ему под ухмылки и веселые перегляды товарищей пришлось рассказать и про это.
- …Ну, сидим, значит, у себя, загораем - только что Беломорканал отгрохали, имеем право? - Радуемся, однем словом, солнышко пригревать стало. А то, что кругом война, немцы да финны на нас прут, мы и понятия не имеем… Ладно, сидим греемся на солнышке - выходной день дали. И вдруг в один прекрасный момент видим: начальство едет. Не наше, не лагерное, а сам командующий Севером генерал Фролов. Вот так… Ну, нас, зэков, понятно, сразу по баракам - не порть картину. "Стой! - кричит Фролов. Это нашим-то фараонам. - Стой, так вашу мать! Я с ними говорить буду…"
- С характером дядя, - заметил кто-то с усмешкой, но Чугаретти, только что начавший входить в раж, даже бровью не повел.
- Да-а, сказанул нам Фролов - вывернул и потроха, и мозги наизнанку. "Ребята, говорит, в доме у нас воры". Мы глаза на потолок - какие еще воры, когда тут самое-распросамое жулье собралось. Со всего Советского Союзу. "Чужие воры. Немцы. Их выкуривать надо, поскольку внезапно залезли в наш священный огород…" Понятно… Выходи на рубежи и спасай Россию, поскольку, значит, армия еще не подошла. Ну, ребятки у нас быстренько шариками крутанули: "Чего дашь?"
- Торговаться, сволочи, да? - устрашающе заскрежетал зубами Ефимко-торгаш. Он был уже вдребезги пьян, но насчет бдительности не забывал. Сработал моментально.
Ефимка быстро успокоили, потому как здесь-то и начинался самый гвоздь рассказа.
- "Да, чего дашь?" - спрашивают Фролова зэки. - Тут Чугаретти даже привстал немного, чтобы с большей впечатляемостью передать решающий разговор генерала с зэками. - "А перво-наперво, говорит Фролов, дам хлеба". И достает вот такой караваище.
- Не худо, - хмыкнул Аркадий Яковлев.
- "А еще чего?" - еще больше возвысил свой голос Чугаретти. - "А еще, говорит, дам сала". И вот такую белую кусину достает. Ну и в третий раз спрашивают зэки: "Чего дашь?" И тут Фролов помолчал-помолчал да и говорит: "А еще, говорит, дам вам, ребята, нож". И вот такую филяжину достает из-за голенища.
Развеселившийся Филя-петух заметил:
- У тебя, Чугаретти, генерал-от как урка. С ножом за голенищем ходит.
- Ладно, - продолжал Чугаретти. На комариный укус Фили он, конечно, и внимания не обратил. - Ладно, харчи в брюхе, перо за голенищем - вперед на воров и смерть фашизму! Немцы, понятно, думают - мы от большевиков драпаем как пострадавши. Приняли. Жратвы дали, шнапсу этого ихнего дали, по плечу похлопывают: "Гут, гут, рус". Хорошо, значит. А мы, что же, едим да пьем: у зэка брюхо дна не имеет. А потом команда: в ножи!.. Н-да-а, чистенько сработали. Своих пять убитых да два раненых, а ихних набили - как баранов по всему полю. Ну дак уж Фролов потом не знает, как нас и благодарить. Каждого обнимает, у самого слезы. "Ну, говорит, ребята, спасибо. Родина вас не забудет…"
Последние слова Чугаретти произнес со всхлипом, вытирая своей черной ручищей мокрые глаза. Но это на мужиков не произвело решительно никакого впечатления, ибо все они, за исключением разве Михаила Пряслина, сами побывали на войне. Наоборот, Чугаретти - так это кончалось всегда - дружно стали уличать во вранье, требуя разных уточнений, вроде того, например, где располагался ихний лагерь, далеко ли от границы? Или какие такие чудодейственные ножи были у зэков, что им и немецкий автомат нипочем?
Лукашин - он не забыл, зачем пришел, - одним дыхом выпалил:
- А у нас тоже воры завелись. - При этом слово "воры" он произнес точь-в-точь как Чугаретти, с ударением на последнем слоге.
Петр Житов вопросительно поднял бровь:
- У нас воры? Где у нас воры?
- В колхозе. Я вот только что по Синельге проехал - кто-то в колхозные сена к нам залез.
Лукашину нелегко дались эти слова, ибо он знал, не хуже своей жены знал, что колхозники на дальних сенокосах всегда подкашивают для себя. И так делается во всех колхозах. Но раз уж замахнулся - бей. И он закончил:
- Чуть ли не под каждой елью стожок!
Петр Житов - совсем не похоже на него - как-то неуверенно поглядел на своих притихших мальчиков, как он часто называл своих работяг, затем примирительно сказал:
- Что-то путаешь, товарищ Лукашин. Кто полезет в колхозные сена…
Мстительная, прямо-таки головокружительная радость охватила Лукашина настала его пора торжествовать. Хватит, помотали они ему нервы, посмотрим, какие нервы у вас.
Он поднял высоко голову, сказал:
- Ничего не путаю, товарищ Житов. На днях пошлем специальную комиссию.
Сзади, за спиной Лукашина, громко всхрапывал, булькая горлом, вконец упившийся Ефимко - всегда одним у него кончается, - и Лукашин не к его храпу прислушивался вдруг каким-то обострившимся в эту минуту слухом. Он прислушивался к реке, к ее спокойным, затихающим всплескам внизу, за увалом, кажется, хороший день будет завтра, - прислушивался к ровному гудению костра, на который караульщик только что бросил несколько жарких сосновых полешек, и еще он прислушивался к шагам на лугу. Кто-то скорее всего жена одного из этих мужиков - шел сюда. И мысленно он уже представлял себе, какой сейчас концерт у них начнется, - крепко выдают бабы своим мужьям за эти выпивки на берегу. Потому что иной раз мужиков так закрутит, что не то чтобы домой какой рубль принести, а еще в долг залезают.
Из-за штабеля мешков с мукой вышла Анфиса.