Пить, курить и совокупляться – это интересно, а работать и обслуживать семью – это неинтересно. Все, что якобы "надо", – скучно, все, что нельзя, – весело. Смышленая девочка рано и быстро распознала могущественного и многоликого врага, который хотел сделать из нее копию мамаши. Стать вот такой красномордой колодой с обвислой куриной кожей на руках, с ненавистью скребущей сковороды и трущей полы? Карантина видела, что всегда, везде, на самых ужасных и грязных работах – женщины. Понурые или разбитные, но вечно униженные, утратившие пол и возраст, согласившиеся на рабство, проклятые и проклятья этого не сознающие – точно в злом сне, они мыли, шваркали, копали, били, терли, бездарно, грубо, с горькими застывшими лицами. В магазинах сидели женщины чуть почище, они подворовывали и хоть могли подкрасить и подвить свои жесткие унылорусые волосы, могли купить гаду бутылку, чтоб он был подобрее, но и на них была печать проклятия нелюбимой работы и вечной службы Гаду. В школах про́клятые женщины отводили душу мелким тиранством и причастностью к идейным иллюзиям, но и они были жуткие неженственные кувалды, если разве после института какая птичка-бабочка залетит, и ту съедят или обломают. Везде, где мало платили, где было тяжко, невыносимо, бессмысленно, где ничего не стоила жизнь, работа, квалификация, – везде они, родные колоды и кувалды. Никогда ни одного мужчины-уборщика не приходилось видеть Карантине в отечестве. Но разве может живое человеческое существо по доброй воле превратиться в колоду, скребущую грязь? Не может! "Что-то с нами сделали! – думала Карантина. – Что-то вбухали в голову!" Было же кино в клубе, был телевизор – там не было проклятых женщин, и Карантина жадно смотрела на другой мир, где коварно умалчивали о неприятной правде. А правда была в том, что разгуливающий по Ящерам в заскорузлых, выцветших от проспиртованной мочи штанах Коля Романов – и тот считал себя существом, высоко вознесенным и Богом и природой над всеми, над любыми бабами. И он, выродок, гаденыш, был тенью великого Гада! Это чувство превосходства в отечественных мужчинах встречала потом Карантина тысячи раз и даже не подозревала, что может быть иначе, – ведь очевидно, что тот, кто … и должен быть значительней, выше и круче того, кого … То, что эта правда – правда зоны, чудовищный перевертыш дикого бескультурья, агрессивный бред родного поля, морок Тарантула, а вовсе не закон Божий, Карантина поняла гораздо позже, наглядевшись хотя бы на свою парижскую хозяйку. В каждую минуту своей изящно отшлифованной пустой жизни мадам Моран находилась в центре мира, и ощущение собственной драгоценности заливало ее от корней волос, непременно подкрашенных, до пяточек, не ведавших о трещинах. В пятьдесят семь лет! Попробовал бы кто-нибудь втолковать мадам Моран о том, что она – низшее существо. В ее голове просто не было отделов, которые восприняли бы подобную информацию. Свою благосклонность мадам Моран, точно так же как ее соплеменницы в семнадцатом веке, считала "высшей милостью". Очевидно, есть способ наследования иллюзий… Валентина Степановна зря решила, что дочь "родилась шлюхой". Шлюхами не рождаются. Отсутствие стыда действительно облегчило Карантине вступление на профессионально женскую стезю, как и сильная женская природа, и дурное, с ором и колотушками, воспитание. Но главным ее желанием было увернуться от глыбы ужасной доли, нависавшей над ней, уйти в блистающий мир, где не бывает грязной работы, где деньги легки, где нет издевающейся над тобой мерзкой пьяной обезьяны по имени "муж", где можно быть прекрасной, веселой, бесшабашной…
О мечта, как трудно победить тебя! Ты приходишь танцующей легкой походкой в серые деревянные дома и уводишь гусино-лебединые стаи глупых девочек на беду и позор! Ты зажигаешь волшебный фонарь над лужами грязи, и они начинают сверкать всеми рубинами и сапфирами дурацких миражей! А впрочем, вот вам задачка: одна пьяная обезьяна на всю жизнь – это лучше, чем сотни пьяных обезьян время от времени?
В разные эры своей жизни Карантина склонялась то к одному решению, то к другому. Проруха случилась, когда она повстречала дядьку-Валерку, Валерия Времина, и потащилась за ним, обуреваемая любовью. Как все хорошенькие мужчины с гитарой, дядька-Валерка был затаскан женщинами до опупения. Все валентности были закрыты: на нем висели две жены и неизъяснимое количество любовниц, с которыми, по давнему русскому обычаю, он не расставался прямо и просто, а тянул волыну до последнего. Настырная Карантина ему вообще не нравилась – он предпочитал нежных, добреньких и хотя бы притворявшихся чистыми. Натерпевшись унижений за деньги, Карантина изведала и даровое унижение, "по любви", пока не удалось на гулянке подстеречь пьяненького Времина, выдоить каплю жизнетворящего семени и отправить его туда, куда капризный хозяин наведываться не желал.
Фи, как некрасиво! Неприлично! А пошли вы все со своими кислыми гримасами. Жизнь вам не барышня в белых перчаточках! Она прет, не разбирая дороги, и ее натруженные лапы без трепета погружены в кровь, слизь, дерьмо и прочее неприличие. Страсть Карантины растревожила ее родовые глубины – и, несмотря ни на что, Вероника родилась доношенной, здоровой и полноценной. Только нижняя губка дрожала и кривилась, когда девочка волновалась, такой тик небольшой, но это и понятно, если учесть, что Карантина пережила во время беременности, да и после…
Дом, да, этот дом, где она сейчас слушала причитания мамаши, был куплен на деньги Времина, на отступное, которое она, угрожавшая судом и установлением отцовства, вырвала из печенок автора-исполнителя, в коих сидела червем, – за то, чтобы исчезнуть из его жизни. Хватило и на мебель какую-никакую. Хватило и на то, чтобы, оставив двухлетнюю Никушу маме, отправиться няней в порядочную немецкую семью. Впрочем, пестовать германоидов пришлось недолго, привычки взяли свое, так и металась все эти годы туда-сюда – а мало ли нас было таких, а сколько нас таких еще будет.
Все с хрипом, все в судорогах, все с боем. Ничего даром… Теперь еще сиди и слушай ругань – а за что? Хоть бы пожалела, мать!
– Ужасно вкусно ты готовишь, мам… – тихо сказала Карантина. – Я так про твои котлетки мечтала.
– Каклетки понравились? А что ж улитки? Ты ведь улитки там кушаешь? Я тебе с утра наберу в огороде. У нас до хера. В духовке испеку, как в городу Парижу.
– Мам, это другие улитки…
– Какие другие! Те же самые! У нас тоже голода бывали страшные, только нас дрянь всякую жрать не заставишь, а французы твои – говножоры. Ума много не надо – лягушек варить. Как будто мы не могли! Нет, мы умрем, а змей с улитками есть не будем. Хитрая нация какая – что честным людям позор, то у них, значит, кулинарное искусство!
– Хитрая… – засмеялась Карантина, – ты права, мам. Я улиток и не ем. Я вообще скромно там… сама готовлю. Все больше овощи…
– Там и овощи нечеловеческие. Спаржа! (Валентина Степановна произнесла это слово с ударением на последнем слоге.) Цукини-ссукини!
– Цукини – это кабачок… Мама, вроде голоса какие-то на улице. Никуша?
– Да пора уже. Куда ринулась? Сиди. Не пугай мне девочку прежде времени. К такой матери человека подготовить надо!
3. "Ветер игрив"
Глава седьмая,
в которой Эгле собирается на гастроли, оказавшиеся роковыми для участников нашего романа, а Карантина встречается с дочерью
Во время репетиций Эгле ничего никогда не ела и не пила. Их крошечная репетиционная база находилась в Химках, в подвале бывшего заводского управления завода "Красная песня", и здоровую пищу пришлось бы таранить издалека. Андрей был бы и рад услужить Королеве, но она властной рукой вычеркивала из своей жизни зоны беспомощности.
– Я вообще питаюсь вашей пищей из баловства, – сказала она как-то Времину. – Чтоб контакт с вами не потерять. Я могу совсем не есть. У меня родители пьющие оба, неделями не кормили. Я в библиотеку убегу и читаю. И есть не хотелось, если книжка в цвет пошла.
– А что ты читала?
– Все подряд. Грина читала, Веру Панову, Паустовского, Симонова. Классику само собой. У нас в городке только старые писатели были. Зарубежка вообще кончалась на Сент-Экзюпери. Я так думаю, что я немного потеряла. А что, было что-то путное в мире после Сент-Экзюпери?
– А твои родители живы?
– Понятия не имею. Вот прославлюсь, тогда все родственники объявятся. Или их дьяволы тивишные отыщут. "Мать известной певицы погибает от нищеты под Смоленском! Дочь, ты слышишь меня?"
– Ты очень хочешь прославиться?
Эгле смотрела на Андрея лешачьими глазами.
– Какая разница, чего я хочу – не хочу? Все равно прославлюсь, куда денусь.
"Ужи" бились над новой песней Эгле "Трубадура", где нужна была партия трубы – инструмента неженского. Однако на миру отыскалась бодрая девушка Лена-труба, с выбритой наполовину, как у каторжника, головой, одетая в широченные холщовые штанцы и говорящая на мате с легкой примесью инглиша. Трезвой, к ее чести, Лену-трубу никто не видел никогда, но для изучения таинственных свойств Лениной печени следовало бы привлечь ученых из Новосибирска – так она держала удар. Играла она сильно и стильно, как негр преклонных годов. Белокурая верткая Сайра сразу прикипела душой к новой фигурантке, но без взаимности – труба-Лена тащилась только от Королевы.
Труба-дура, хищные дороги выдох! Вдох!
Верный осел вечный осел сдох сдох петух
Труба-дура и принцесса твоя дура
Разбойники боги
Слова пожухли
Дух протух
Выход! Выдох! В жуть в путь!