- А это кто же, мама? - спросил Алеша, рукой показывая на портрет, и, захлебнувшись жалобным плачем, бросился куда глаза глядят из дома.
Прошло несколько недель. Алеша и вида не подавал о случившемся. Он исправно помогал матери, относил ей на покос обед, а иной раз и ужин, встречаясь с агрономом дома и в поле, коротко и сдержанно обменивался ничего не значащими фразами. Никита Петрович попробовал было задобрить пасынка и однажды позвал в кино. Но Алеша спросил, какая идет картина, и тотчас же соврал, что уже несколько раз ее видел. Никита Петрович попытался действовать строгостью, но и это не помогло. Он запретил Алеше задерживаться на улице с ребятишками по "вечерам, играть в футбол, чтобы не изнашивать обувку. Но Алеша по-прежнему возвращался домой поздно, влезал через окно в свою каморку и, раздевшись, долго вздыхал под одеялом.
Однажды он услышал доносившиеся из спальни приглушенные голоса.
- Как там ни суди, ни ряди, а нехорошо получается, - прокуренным баском говорил агроном, - я, конечно, не в претензии к тебе, Алена, но и ты пойми меня правильно. Надо с первых шагов к порядку и уважению парня приучать. Иначе не наладим мы с тобою хорошей семейной жизни. Это я говорю точно.
- Так чего же ты хочешь? - сквозь слезы спросила Алена. - Взял бы да и побеседовал с ним первый.
- Это я, разумеется, сделаю, - закашлялся Никита Петрович, - но и ты, Алена, не сиди сложа руки. Должна тоже мне помощь в этом оказать.
- Какую же, например?
- А вот с портретом хотя бы.
- Это с каким же портретом?
- А с тем, что висит в нашей комнате.
- С Павлушиным, что ли?
- Сняла бы ты его, Алена. Я, пойми, плохих чувств к погибшему твоему мужу не питаю. Грешно бы это было. Да и сам жену имел, покойницу ныне. Но посуди сама, раз я занял в твоем доме его место...
- Так тебе, значит, мертвый уже помешал, - сдавленным голосом перебила его Алена.
Но отчим, не собиравшийся, по-видимому, ссориться, вкрадчивым шепотом поправился:
- Да нет, не поняла ты меня, женушка. Это я к слову.
- Так вот что, Никита Петрович, - тихо и решительно произнесла Алена Дмитриевна, - о портрете этом больше я от тебя чтобы ни слова. Где он есть - там ему и быть, пока я жива. Понял?..
Голоса в спальне сбились на неразборчивый шепот, а Алеша, лежа со стиснутыми губами, с горечью думал, зачем это хорошая и добрая его мать, говорившая об отце всегда одни только ласковые слова, пустила в их дом этого пожилого, чужого ему примака, пропахшего табачным дымом. "Еще отцом его называй, - зло подумал мальчик, - а фигу не хотел?"
И пошли у отчима с пасынком раздоры, да такие, что хоть святых выноси. Отчим - слово, пасынок ему - два. А когда заметил, что Никита Петрович всякий раз морщится, если речь заходит о его отце, невзлюбил его еще больше. И однажды вспыхнула меж ними крутая ссора, приведшая к недобрым последствиям.
Была у отчима блестящая иностранная зажигалка. Никогда он сам не служил из-за своего плоскостопия ни в армии, ни на флоте; трофейную эту зажигалку кто-то ему подарил. Стоило только нажать кнопку, крышка зажигалки распахивалась, и оттуда выскакивал маленький чертик, извергающий изо рта огонь. Очень она приглянулась мальчику. Во время летних каникул, когда агроном находился в поле, взял Алеша ее на игрище с ребятами, да и потерял где-то.
Отчим приехал с поля ночью злой и усталый. Были у него на уборочной какие-то свои заботы и неприятности. Разве мало их у агронома, отвечающего за такое большое хозяйство, каким был совхоз "Заря коммунизма"! Наскоро похлебав щей и молока, захотел он перед сном выкурить папироску. Потянулся за своей любимой зажигалкой - на месте ее нет. Долго сопел агроном, рылся во всех ящиках и вазах - нигде не нашел. Тогда, как к последней мере, прибегнул к допросу Алешки. Зажег з его комнате свет и по тому, как тот вздрогнул, сразу понял, что не спит он, а только притворяется спящим. И мгновенно вспыхнула у Никиты Петровича безотчетная злость.
- Слышь, Алексей, очнись-ка на минуту.
- Что? - неохотно открывая глаза, спросил мальчик. Он уже с тоской ожидал неизбежной развязки.
- Ты мою зажигалку, случаем, не брал? Весь дом перерыл...
- Брал, - глухо проговорил тот.
- Почему же на место не положил? - недобро покосился на него отчим. - По-моему, если уж взял чужую вещь, то, по крайней мере, должен положить ее на место.
Мальчик неловким движением опустил на пол босые ноги, не поднимая головы, подавленно буркнул:
- А у меня ее нет, Никита Петрович.
- Как так нет? - взорвался отчим. - Что же, ее святой дух забрал, что ли?
- Я, ее потерял, - еле слышно пробормотал Алеша. - Мы с ребятами в казаки-разбойники играли, а потом борьбу на Покровском бугре устроили. Там в траве она и пропала. Целый час я ее искал, Никита Петрович. Я сразу бы вам сказал, да вы поздно вот вернулись, завтра уже хотел...
- По-по-те-рял? - тихо переспросил отчим. И вдруг сорвался, закричал тонким фальцетом: - Когда чужую вещь берут без спросу и она исчезает - это не называется потерял. Украл!
- Я не вор, - обиженно вскинул голову Алеша. - Если так случилось, что я потерял вашу зажигалку, это еще не значит, что я вор. Я копилку свою раскрою и все деньги вам верну, какие она стоит.
- Молчать! - заорал Никита Петрович и в исступлении стал снимать с себя ремень. - Я тебе сейчас покажу, как чужие вещи без спросу брать. Живо отучу.
Он занес над своей лысоватой головой ремень и стал медленно приближаться к мальчику. И тут случилось неожиданное. Бледный Алешка метнулся к двери, схватил черный задымленный рогач, каким мать вынимала из печи кастрюли и сковороды, и воинственно встал на пороге.
- Не троньте! - крикнул он звенящим голосом. - Слышите, не троньте! Меня еще никто сроду не бил: ни отец, ни мать. Хоть в милицию ведите, если вором считаете, а бить не смейте.
- Отец, говоришь, не бил, - злым шепотом продолжал отчим, - отец не бил... А я тебя огрею, да так огрею, что навек отучу воровать!
Свистнул ремень, и пряжка шмякнула об пол в полуметре от босых мальчишеских ног. Пока озверевший отчим замахивался снова, Алешка, как штык, выставил вперед рогач и сухими гневными глазами ожег Никиту Петровича.
- Слышите, не троньте, иначе и я вдарю. И на то, что вы взрослый, не посмотрю.
Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы не заскрипела за спиной у мальчика дверь и на пороге не появилась усталая, вернувшаяся с совхозного поля с последней машиной мать.
- Батюшки-светы, да что же у вас такое делается! - воскликнула она, испуганно хватаясь за голову. - За какие такие преступления ты его, сиротинку, пороть собрался, Никита?
Агроном опустил ремень.
- Полюбуйся. Жулик у нас растет, Алена. Жу-лик! Он у меня зажигалку украл.
- Да не украл я, мама, - ставя на место рогач, протянул Алешка совсем уже другим, виноватым голосом. - Я ее только на полчаса поиграть взял и сам не знаю, как она выпала.
Алена Дмитриевна видела нахохлившуюся, решительную фигуру сына, его торчащие на голове, начинавшие курчавиться волосы, видела немытый пол, кровать со смятым одеялом. Неожиданно ей показалось, будто под кроватью что-то блеснуло.
- Погоди-ка, сынок, - тяжело дыша, сказала мать, - что это там у тебя под коечкой виднеется? Слазь, посмотри.
Алёша нагнулся, достал из-под кровати не что иное, как ту самую зажигалку, и протянул отчиму.
- Вот она, - сказал он обрадованно. - Зря я считал ее пропащей.
Агроном сконфуженно засопел.
- Он тебя ударил? - спросила мать.
- Не-е, - протянул Алеша. - Я вовремя отскочил. Его пряжка вот тут только кусочек краски с пола соскребла.
- Хорошо, Алеша, - как-то неестественно спокойно сказала мать. - Выдь на несколько минут из дому. Надо нам с Никитой Петровичем перемолвиться.
Когда дверь за мальчиком закрылась, Алена Дмитриевна скинула с головы платок и с побледневшим лицом шагнула к мужу.
- За что же ты руку на него поднял, Никита? - спросила она тихо. - За что ты сиротинку вором-разбойником назвал? Или тебе мало, что он до сих пор по отцу погибшему тоскует? Кто тебе дал право над душой его измываться? Разве не он из школы табель с одними пятерками и четверками принес? Разве не о нем в пионерском отряде самые добрые слова говорят? За что же ты его острой пряжкой хотел секануть?
- Но позволь, Алена... он же мою вещь без спросу взял.
- Не позволю! - повысила она голос. - Слышишь, не позволю! Пойди верни мальчишку и немедленно перед ним извинись за то, что вором напрасно обозвал. Дескать, так и так, не будет больше этого, чтобы я руку на тебя подымал, и точка.
- Но постой, Алена! - взорвался поначалу оторопевший агроном. - Может, мне еще в ногах у него поваляться прикажешь, ручки ему поцеловать?! Нет уж, извини. Пусть я погорячился, вышел из себя. Но ведь если малец не почувствует крепкой мужской руки, он вовсе от порядка отобьется. Так что не гневись, но я Алешу в строгости и повиновении держать буду.
- Значит, не извинишься?
- Нет.
- И правым себя продолжаешь считать?
- В известной мере - да.
- Тогда не о чем нам говорить, Никита. Сына калечить я никому не позволю. Подумай получше, а завтра будем решать.
Всю ночь проплакала Алена Дмитриевна, проклиная свою горькую долю. Не спал всю ночь и Никита Петрович, беспрерывно вышагивал по комнате, прикуривая от папиросы папиросу.
На рассвете он упаковал свои вещи в большой коричневый чемодан, перенес его в совхозную контору - красный кирпичный домик в самом дальнем конце Верхневолжска, в свой кабинет.