– Но враг еще рядом. Школа набита ранеными, а рядом с вами – братская могила. Эти хлопцы легли в землю, спасая вас, вашу станицу, родную Кубань. И сейчас гибнут наши сыновья: фашисты по-прежнему топчут наши поля. Поэтому мы должны трудиться и днем и ночью, чтобы жить.
Старики согласно кивали, женщины вздыхали.
К Надежде пробралась жена брата Марфа.
– Ох, сироты мы, сироты… – бросилась она к ней. – Мужика убылы, прокляти души, и до детыны добралысь… Мий сыночек тут лыжить… никуда негожий…
– Шо с ным? – коротко спросила Надежда.
– Грудочка прострелена. Умирае хлопец… Просыв, шоб привела попрощаться…
– Та тише вы! – возмутились в толпе. – Ничего из-за вас не слышно.
Женщины с трудом пробрались к входу школу и вошли в здание.
– Сюда нельзя, – остановила их молоденькая медсестра. – У нас тяжёлые…
– Женечка, пропусти родных, – приказал ей военврач.
Они вошли в класс. Все, кто был в сознании, повернулись к ним.
Люба нерешительно остановилась у кровати с раненым.
Сильное, богатырское тело брата за несколько дней стало немощным и безжизненным, глаза запали, нос заострился, лицо вытянулось, похудело и пугало необычной желтизной.
– Ванюша, сыночек, – не сдерживая слез, припала к раненому мать.
Иван приоткрыл глаза и вымученно улыбнулся.
– Спасибо, что пришли… – задыхаясь, прохрипел он, обводя помутневшим глазами расстроенные родные лица. – Да не плачьте… Мне и так повезло: дома я…
Утомленный сказанным, Иван замолчал. Внутри у него что-то хрипело и клокотало, на лице выступили капельки пота, и Надежда заботливо промокнула их своей косынкой.
– Неужели это конец? – в отчаяньи подумала Люба, впервые увидевшая предсмертные мучения.
Но Иван вновь открыл глаза и прохрипел:
– Погиб друг… Погиб Коля… Не жди его…
– Бредит! Врача! Врача! – закричала Надежда.
Умирающего поняла только Люба. Она прислушивалась к шёпоту брата, словно ждала, что он скажет еще что-то важное, но потом, не в силах сдерживать слёзы, рванулась к выходу. В заветном месте, у крутого берега, выплакала свое горе. Кричала, звала любимого, но лишь ветви калины печально кивали ей.
Тяжело налаживалась прежняя жизнь. От колхоза "Родина" осталось только название: все было разграблено, уничтожено врагами, поэтому каждое утро правление гудело, словно улей. Недавно назначенные бригадиры, звеньевые, инвалиды-фронтовики толклись в узком коридоре, надеясь решить свои вопросы.
К полудню наступило затишье, и Люба, робко постучав, заглянула в кабинет председателя колхоза, довольно большую неуютную комнату.
Горбатый некрашеный стол, десяток обшарпанных табуреток да несколько вкривь и вкось прибитых плакатов – вот что составляло все убранство кабинета.
У раскрытого окна, задумавшись, стоял бывший летчик, а теперь новый председатель колхоза, Иван Иванович Гузнов, высокий, худой мужчина.
Свежий ветерок шевелил пустой рукав гимнастерки, ерошил кудрявые, тронутые сединой волосы. Внезапно Иван Иванович обернулся и пристально взглянул на прислонившуюся к стене девушку.
– С-слушаю в-вас, – слегка заикаясь, сказал он.
– Работу бы мне… – смущенно попросила Люба.
– Р-расскажи о с-себе, – предложил председатель.
Девушка напряглась в поисках нужных слов, потом, запинаясь, начала говорить:
– Училась… Закончила семь классов… Отец до войны тут был бухгалтером…
– А х-хочешь тоже стать б-бухгалтером?
– Да, – радостно кивнула Люба.
– Н-ну и п-прекрасно, – улыбнулся председатель. – Х-хоть одной сегодня угодил!
Когда Иван Иванович говорил, его узкое продолговатое лицо судорожно искажалось: сказывалось недавнее ранение в голову.
– Товарищ Жопкин, – обратился к председателю вошедший дед Степан.
Переминаясь на коротеньких ножках, он мял в руках грязную шапку и смущенно улыбался.
– Товарищ председатель, – повторил колхозник, – коней, едят их мухи с комарами, запряг.
– Вот т-тебе и р-работа на с-сегодня. Т-теперь м-можно и ехать…
– обращаясь к девушке, оживился председатель. – М-мне н-нужен п-помощник: я еще п-плохо п-пишу левой… И знаешь, – поделился он с
Любой своими наблюдениями, – почему д-дед мою фамилию исказил?
Угодить х-хотел, чтоб н-нежнее было… И сколько их на Руси г-глупых ф-фамилий, унижающих ч-человека? Г-Гнилозубовы, С-Собакины,
К-Кобыляцкие… И х-хотя не ф-фамилией, а д-делами славен ч-человек, но все же н-нелепое звучание п-порой смущает, а п-порой смешит л-людей.
Не спеша выехали за станицу. Иван Иванович сошел с линейки: перед ним до самого горизонта лежало поле. Давно не паханное, оно почти сплошь было покрыто высохшим бурьяном, и только побеги молодой травы да позеленевший камыш веселили глаза.
Председатель наклонился и поднял комок земли.
Когда он летал на истребителе, с высоты она казалась ему другой.
Словно какой-то художник набросал на огромном полотне ровные квадраты полей, провел голубые реки, нарисовал моря и горы, города и села. Теперь он впервые так близко рассматривал землю. Маленький комочек земли ласкает ладонь. Маленький, но силы в нем скрыты огромные: он может дать жизнь зерну, накормить людей.
– Х-хорошая у н-нас на Кубани з-земля! – восхищенно воскликнул
Иван Иванович. – П-посеем на ней п-пшеничку. Т-так и з-запиши, – приказал он Любе.
– Хорошая она-то, хорошая, но… – замялся дед Степан.
– А в ч-чём д-дело? – переспросил председатель.
– Но низина тут, едят её мухи с комарами. Тут зимой, в дожди, воды по колено. А если бы поле вспахать, то можно посадить кукурузу или овощи какие-нибудь…
– Спасибо деду, – подумал Иван Иванович. – Ох, и учиться же мне надо…
До вечера катались они по степи. Мужчины решали, что и где сеять, а Люба записывала. Так прошел ее первый трудовой день.
Время приближало Победу, а в станице жизнь шла своим чередом.
Четыре времени года следовали друг за другом, и крестьянские руки не знали покоя. Люба в жаркую пору весеннего сева со всеми выходила на поля – в другие дни находилась работа в правлении. Среди людей постепенно стиралась боль и только в одиночестве порой вспыхивала с прежней силой.
В тихий майский вечер Оксана потащила Любу на танцы. Издалека доносилось пиликание гармошки, повизгивание девчат, хохот хлопцев.
Цвели сады, и тонкий аромат кружил голову.
– Зря ты обабилась, – ругала Любу Оксана. – Хлопцы с войны вертаются… Толик Обертас, Петька Донец, Игнат Зинченко… Немного покалеченные, но зевать нельзя, – горячо рассуждала она. – Уведут…
А Петька Зайцев? Поет…
Вдруг в кустах кто-то прыснул:
– Вы шо сюда приперлись наших пацанов отбивать?
И кудрявая Мария, не по-девичьи широкая и толстая, встала на их пути.
– Не беспокойся, – отрезала Оксана. – Твоего жирного Тимофея не тронем.
– Да не ссорьтесь, дивчата, – попыталась их успокоить Люба. -
Лучше посмотрите, какой сегодня вечер!
А вечер и впрямь был чудесен. Луна играла с облаками и улыбалась своему изображению в лимане; шептал, радуясь теплу и жизни камыш; тихо лепетали листочки; где-то рядом заливалась гармошка, и кто-то басом пел:
Ой, гоп, тай усэ,
Сидир паску несэ.
Сидориха порося.
Вот и писня вся.
Это Петька Зайцев лихо колотил сапогами по молодой траве, внезапно приседал и также лихо поднимался. Увидев Оксану, он в танце приблизился к ней и пропел:
Ох, Оксанушка моя,
Пойдешь замуж за меня?
Девушка, обхватив тонкую талию руками, пританцовывая, пошла на парня, смело ему отвечая:
Брось ты, Петька, водку пить,
Буду я тебя любить.
Люба чувствовала себя на гулянке, или, как прозвали ее бабы, на тичке, неловко: парни о чем-то шептались, и она не знала, куда деться.
Гармонист заиграл вальс. Юноша пригласил ее танцевать. Он был мал, неуклюж, постоянно наступал на ноги, от него несло брагой, и девушка перестала чувствовать мелодию и еле дождалась, когда закончится этот мучительный танец.
Потихоньку Люба отделилась от толпы и направилась домой, но ей почудилось, что кто-то следует за ней, тяжело ступая и прихрамывая.
– Подожди, – грубовато остановил её незнакомый голос. – Шо фронтовиков не уважаешь? Мы за вас кровь проливали… Я знаю тебя,
Люба… Ты мне понравилась… Только далековато живешь, а мне еще трудно ходить… Помнишь: учились вместе в школе, только я был постарше… – тяжело дыша, произнес подошедший.
– А где ж вас ранило? – участливо спросила Люба.
– Долго рассказывать… – вздохнул парень.
Он оперся на палку, чиркнул спичкой, и из темноты глянуло ничем не примечательное юношеское лицо.
– Это Игнат Зинченко, – узнала его Люба.
– Страшно вспомнить, – вновь заговорил Игнат. – Эшелон новобранцев разбомбили фашисты. Сколько хлопцев безусых там полегло, кто считал? Как уцелел не знаю… Ленинград защищал… Сначала везло: пуля меня обходила… Но однажды подружилась и со мной.
Потерял много крови. Когда бой окончился, санитары подобрали раненых, дошла наконец очередь и до меня… Очнулся я в темном подвале. Первое, что захотел, закурить. Сказать ничего не могу: сил нет. Рукой нашарил кого-то и показываю ему пальцами, что курить, мол, хочу… Молчит! Толкаю другого – тоже молчит! Присмотрелся и вижу: тело на теле лежит, кто без рук, кто без ног… В могиле я, значит…
Игнат замолчал, и по движению огонька видно было, как он страстно, словно дитя соску, сосет цигарку, с каким удовольствием вдыхает дым.