Она пришла на следующий день, и все повторилось. И опять унесло ее на крыльях страсти в заоблачные высоты, где пробыла она недолго, так недолго, что после двух-трех встреч с Томом стала настоящей рабой и этого заезжего покорителя женских сердец, и этого чувства, которое снова и снова звало ее на край поля, где среди запахов скошенной травы она уже сама стягивала с себя трусики и без подсказки раскидывала пошире ноги.
Из всех ее женских прелестей его, казалось, не интересовало ничего, кроме того места, куда он деловито вгонял свой инструмент. Он ни разу не разделся, ни разу не попытался раздеть ее, чтобы их обнаженные тела могли коснуться друг друга. Если он и прикасался к ее груди, то только используя ее как удобную опору для рук (с таким же бесстрастием хватаются за поручни, чтобы сохранить равновесие). Ни разу их губы не сомкнулись в поцелуе – процедура соития у него была отработана раз и навсегда, и он не собирался ни на йоту отступать от нее. Ему нужно было только одно – выдавить в нее несколько капель своей семенной жидкости, после чего он сразу же поднимался и уходил, назначив время следующей встречи.
Ее природная застенчивость так и не позволила ей попросить его хоть раз не торопиться, дать ей возможность узнать тайну, волновавшую ее в последний год: что же эта за сила такая скрыта в мужских штанах – неодолимая, влекущая. Ей хотелось подержать эту тайну в руках, прикоснуться к этой похожей на грибную шляпку головке, которую она видела лишь мельком в том коротком промежутке времени, который требовался ему, чтобы донести свое извлеченное из штанов орудие до ее распахнутого лона.
Их отношения были до предела однообразны – встреча, короткое, по-кроличьи, соединение, назначение нового свидания, ожидание и новая встреча. Во всяком случае, такой распорядок утвердился в ее жизни. Она не задумывалась, живет ли иначе он. Может быть, и живет – ведь он мужчина. И потом – это не ее дело. Ее дело, наверное, вот так ждать, потом распахивать ноги и получать свою порцию счастья. И она была счастлива. Это продолжалось месяц. Когда пошел второй месяц их знакомства, она почувствовала, как что-то изменилось в ней. Нельзя сказать, что она была совсем невеждой. Конечно, она знала, откуда берутся дети, и в общих чертах представляла, как это происходит. Все дело было в том, что она никогда не примеряла эти знания к себе. Так же как не относила на свой счет все те предписания, которые любил повторять ее отец: не укради, не прелюбодействуй… Нет, это не имело к ней никакого отношения.
Сначала она не могла понять, что изменилось в ней, но вот когда второй месяц закончился, она поняла, в чем дело: у нее пропали месячные, или "круви", как говорила ее мать. Сначала она даже не задумалась о том, что это может значить, но по мере того, как в ее организме стали происходить и другие изменения, она (пока еще без ужаса), наконец, примерила к себе те знания, которые успела накопить за свою жизнь. И тут она поняла, что эти знания, как ни странно, очень даже относятся к ней. Она на всякий случай поговорила еще с подружкой, и та подтвердила ее подозрения.
Во время их очередной встречи, когда Том привычным движением убрал в штаны то, что стало причиной ее нынешнего положения, и собрался было уходить, как всегда, даже не дождавшись, когда она приведет себя в порядок, она вдруг замирающим от волнения голосом окликнула его:
– Том?
Он удивленно посмотрел на нее. До этого дня прерогатива начинать разговор принадлежала только ему. Что это могло заставить девчонку нарушить не ими заведенный порядок? Он ничего не ответил, только, закурив сигарету, не стал уходить, давая тем самым ей понять, что снисходит до нее. Он готов ее выслушать. И тогда она без лишних слов напрямик спросила:
– Ты женишься на мне?
На его лице появилась самодовольная ухмылка. Вот оно, значит, что. Ему уже приходилось слышать в той или иной форме это вопрос – иногда в заискивающей, иногда в требовательной. Но никогда еще не слышал он его в такой вот отрешенной – вопрос этот был задан без всякой интонации (ей удалось справиться со своим голосом).
– Ты того, да? С чего это вдруг? Ты получила удовольствие, я получил удовольствие. Мы квиты. И потом, ты могла бы и догадаться, что я не стану жениться на шлюхе. Моей женой должна стать чистая девушка. – Рот его расплылся до ушей. – Раньше думать нужно было.
Она больше не стала задерживаться на этом вопросе и перешла к следующему. Впрочем, следующий был не вопрос. Теперь у нее на очереди было короткое заявление всего из двух слов, которое было призвано даже не то чтобы повлиять на его отношение к ее вопросу, а просто проинформировать его (ведь, в конечном счете, она носила ребенка, который был и его ребенком).
– Я беременна.
Улыбка сползла с его лица.
– Ты мне это брось. Я-то тут причем? Нагуляла ребенка, а я должен расхлебывать? Нет уж! Так у нас не бывает.
Больше он не стал тратить слова – повернулся и пошел, не назначив ей следующего свидания. А она все еще не понимала, что ее постигла катастрофа, которая изменит всю ее жизнь. Он ушел из ее жизни навсегда – это стало ей ясно по его решительной и торопливой походке. Сердце у нее оборвалось, она чувствовала себя самой несчастной из женщин, но ей даже и в голову не приходило задаться вопросом: как же она могла полюбить такое ничтожество, почему не раскусила его в первую минуту знакомства? Она не склонна была искать виноватых в случившемся – ни тогда, ни потом.
Она, как и все, страшилась перемен, и если бы ей кто-нибудь сказал, что не пройдет и двух месяцев, как она простится с родным Уиллоуби и станет бездомной бродяжкой, она, наверное, ужаснулась бы. Но пока она знала только, что ее роман завершился и у нее будет ребенок.
Она не стала ничего предпринимать. Сделала она это не из-за боязни принимать решения, просто она не представляла, как ей следует поступить. Она была права: жизнь все сама расставила на свои места, и не известно, было бы лучше, если бы она, Эмили, надумала подправлять ход событий, которыми распоряжалась сама судьба.
Следующий месяц был, может быть, самым спокойным в ее жизни. Она, как ни странно, не ощущала отсутствия Тома, как не ощущала больше потребности услаждать свое лоно. Оно получило свое и, насытившись, готовилось теперь к исполнению возложенного на него природой долга – служить продолжению рода человеческого.
Пока еще по ней нельзя было сказать, что она носит ребенка. Но вдруг она стала ловить себя на том, что останавливается, словно прислушиваясь к тому, что происходит в ней. Слабенькие еще толчки, будто кто-то мягкой лапкой прикасался к ней изнутри. Еще неделя – и эти прикосновения стали сильнее, настойчивее.
Мать обратила внимание на ее странное поведение, но, еще не придав им значения, сказала:
– Ты что, девка? Смотри у меня!
Смотреть ей оставалось совсем недолго, потому что еще недели через две живот у нее округлился, и это тотчас заметила мать, которая, будь она немного более наблюдательной, обратила бы внимание и на другие признаки, и тогда грех дочери открылся бы немного раньше. Грех? Эмили уже была близка к тому, чтобы вслед за родителями именно так определить то, что с ней случилось…
– Эмили, Эмили, что с тобой? – без особого, впрочем, испуга вопрошала мать, наклонившись над дочерью, когда та вдруг, направляясь с ведром картошки на кухню, осела, тихо охнув, и распласталась на унавоженной курами земле их дворика. – Что с тобой, Эмили?
Румянец через полминуты вернулся на лицо Эмили, но покинул лицо ее матери, которая вдруг впилась взглядом в ее чуть припухлые губы, в ее – как же это она заметила только сейчас! – отеки на руках. – Ты?… Ты!.. Ты что же это? Да ты никак?… Ах ты, сучка! Дрянь!
Ее мать, в которой текла кровь английских квакеров, была непримиримой пуританкой и, поняв, в чем дело, она ни минуты не сомневалась в том, что суд и расправа должны быть скорыми. Собственно и суда никакого не предполагалось, потому что наказание было известно заранее. Неожиданным случившееся было разве что для Эмили, виновницы всего этого скандала, – она хоть и была воспитана в этом семействе, но оказалась белой вороной, не только преступившей непреложный закон, но еще и не предполагавшей последствий своего преступления.
Отец был не так многословен, как мать. Дочь услышала от него одно только слово:
– Сука!
За этим словом последовал удар кулаком в лицо – удар пришелся сбоку в челюсть и нанесен был крепкой рукой, такой же тяжелой, как и тяжелый фермерский труд. Она упала и потеряла сознание.
У нее случился выкидыш, и два дня она пролежала пластом, хотя и была от природы сильной во всех отношениях. Может быть, именно поэтому через два дня она была на ногах, и преодолевая слабость физическую и душевную, начала собираться в дорогу. Помимо того единственного слова, которое сказал отец, перед тем как ударить ее, она на следующий день, еще лежа в постели, услышала родительское напутствие.
– У нас больше нет дочери. Чтобы ноги твоей здесь не было.
Еще к ней заглянула мать, у которой тоже не нашлось для дочери никаких других слов, кроме слов проклятия и осуждения. Правда, мать принесла ей выкроенные из скудного бюджета сто долларов как свидетельство того, что дочь все же пробуждает у нее не только ненависть. С деньгами в доме расставались тяжело не только потому, что их всегда не хватало – деньги были еще и неким божеством, которому молились и которое из дома без крайней необходимости старались не выпускать. К тому же сто долларов были большими деньгами. Целым состоянием. Так что родители могли считать, что свой долг перед неблагодарной дочерью исполнили.
А неблагодарная дочь, собрав свои пожитки, которые уместились в небольшой дорожной сумке, отправилась на автобусную станцию, где купила билет до Нью-Йорка.