Виктор Андреев - выдающийся российский испанист, переводчик, чьим голосом говорят по-русски Габриэль Гарсиа Маркес, Хулио Кортасар, Хорхе Луис Борхес, Адольфо Биой Касарес, Мигель Анхель Астуриас, Антонио Мачадо, Хуан Рамон Хименес, Пабло Неруда, Сесар Вальехо, Рубен Дарио, Мигель де Унамуно, Валье-Инклан, Лопе де Вега, Кальдерон, Гонгора, Сервантес и многие другие испаноязычные писатели и поэты.
Эта книга впервые представляет широкой читательской аудитории собственную прозу Виктора Андреева - замечательного "неизвестного" петербургского писателя.
Содержание:
Обезьяна, Зингер и другие 1
Сны белой обезьяны 1
Петербургские фактазии 8
Чужое имя 31
Андреев Виктор Николаевич
Страдания юного Зингера.
Рассказы разных десятилетий
Обезьяна, Зингер и другие
Аргентина, Чили, Перу и, разумеется, Испания, - такие слова всплывают в памяти, стоит произнести имя Виктора Андреева. Некоторые считают, что он окончательно поселился под сенью легендарного дерева омбу, чтобы достичь окончательного просветления. Может быть, это и правда - но не вся. "Страдания юного Зингера" показывают Виктора Андреева с совершенно новой стороны. Надо сказать, что-то из его прозы, печаталось и раньше, но те маленькие, практически не попадавшие в магазины книжки давно уже перешли в разряд раритетов. И можно утверждать, что рассказы известного испаниста - написавшего, как переводчик, не одну, наверное, сотню книг - преподносятся широкой публике впервые.
Это довольно печальные истории. "Герои погибли, не дождавшись автора; автор не смог им помочь, ибо сам заблудился во времени, которое придумал не он…" Впрочем, первое слово в названии книги - "Страдания". Не случайно один из разделов назван "Фантазии" - с персонажами рассказов порой случаются вполне фантастические события, но автор всего лишь честно описывает то, что с ними происходит. Они - жертвы города, который распоряжается людьми по собственной прихоти: иногда это - "нельзя казнить", но чаще - "нельзя помиловать". Понятно, что от Достоевского здесь никуда не уйти, и Виктор Андреев отдает ему долг: открыто - в рассказе "Чернуха белых ночей", скрыто - во множестве других. И даже страстное испанское "Bésame mucho", дойдя до нашего севера, превращается в мрачное достоевское "Бесами мучим" - это лишь одна из множества языковых находок - читайте внимательно тексты; такие вещи пригождаются Андрееву и в поэзии, и, конечно, в переводах.
"Петербург Андреева" - вообще особая тема. Герои рассказов блуждают по непарадным местам города - Владимирская площадь, "Канава", уединенные уголки на Васильевском, - часто оседают в безымянных разливочных и рюмочных. Невского проспекта, например, мы почти что и не находим - так, упоминается вскользь один раз. Но все же родина автора - Петроградская сторона, а потому в рассказах не раз встречаются узнаваемые символы города - шпиль Петропавловки и, само собой, Нева. Есть и главная питерская достопримечательность - "знаменитый памятник Петру Первому, конь которого попирает копытом змею - символ мудрости". А каких-то мест мы никогда уже не отыщем, потому что их больше нет, остались только воспоминания о выпитом и пережитом.
Кстати, действие в "Страданиях" чаще всего разворачивается в питерских коммуналках. И нельзя сказать, что автор - большой их любитель, просто это такое место действия, откуда открывается выход во множество измерений. В коммуналке легко изобразить почти любую жизненную сцену - что-то дадут собственные воспоминания, что-то дорисует воображение. Когда последние две-три коммунальные квартиры в городе превратят в музеи, в них должны будут негромко звучать тексты Виктора Андреева.
Но начинается книга вовсе не с Петербурга, к которому все относятся по-разному, а с Африки. Автор попадает туда по воле случая, но это имеет свой смысл: белому человеку нужно многому научиться, прежде всего - благоразумию и спокойствию, чтобы потом переносить на бумагу северные фантазии. Выбираясь на заснеженные улицы Петербурга, всегда лучше брать с собой африканскую фигурку обезьяны - на всякий случай.
Когда читаешь прозу Виктора Андреева, часто возникает ощущение, что вот этот рассказ - последний: именно в нем с автором случится что-то непоправимое, и дальше в книге будут одни чистые листы. Но автор жив, и ему даже удается спасать своих героев. Как? Тут, наверное, лучше всего сказать словами любимого поэта Виктора Николаевича - Антонио Мачадо:
Человеку помнить надо
в море заповедь одну:
не нужны ни руль, ни вёсла,
ни боязнь пойти ко дну.
Владимир Петров
Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь -
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял - теперь ищи…Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.
Владислав Ходасевич
Сны белой обезьяны
Но где мое жилище,
приют среди кочевья?
О чем заговорили
великие деревья:
кокосовая пальма,
и баобаб, и сейба,
огромными руками
качающие небо, -
о чем заговорили?
В блужданье бестолковом
я выучить пытался
лишь человечье слово.
Сумею ли постигнуть,
что знал когда-то прежде?
Оставьте мне надежду.
Позвольте жить в надежде.
Déjà vu
А должно быть, в этой самой Африке теперь жарища - страшное дело!
А.П. Чехов "Дядя Ваня"
Я купил ее в первые же дни, как оказался в Гвинее. Она сидела почти в позе роденовского "Мыслителя". Морщины изрезали ее лоб, подглазья, щеки и руки. Вокруг шумел еще непривычный мне рынок, сновали люди, мулы, собаки; воздух, плотный, словно брезент, был заполнен пылью, обжигающей лицо. Я задыхался и хотел поскорее уйти. Она ко всему относилась философически равнодушно. И ей было все равно, кто станет ее хозяином: черный, желтый, красный, белый…
Оказалось, что ужиться с ней до чрезвычайности легко: не капризна, тиха, бесхитростна. Она стала свидетелем всей моей африканской жизни и постаралась научить меня благоразумию и спокойствию. Рядом с ее вечностью я ощущал себя едва ли не младенцем.
Она безмолвствовала. Пытался говорить я.
В гулкой комнате, где пол был цементным, а на окнах - вместо стекол - жалюзи, посреди гвинейской столицы странно звучала русская речь. Я вслушивался в произнесенные слова, словно первобытный человек.
Мои мысли и ощущения еще не могли быть выражены. И мука молчания терзала меня.
Знойный свет, безо всякого сострадания, давил на воспаленные глаза; солнечные сгустки взрывались в мозгу.
Я открывал рот, будто рыба, выброшенная на берег, и тяжело шевелил языком.
А… Б… В… я… ты… она… Даже "мы" - простое, как мычание, - давалось не сразу: надо было разлепить губы. Что это, в самом деле, за звук такой "Щ"? Как его произнести? А "и краткое"?.. Что это за буквы: мягкий и твердый знак? Для чего в языке - и предлоги, и падежи? А средний род? Откуда он взялся?
Я учился ценить слова. Как, оказывается, мало их - самых необходимых нам слов! Жизненно необходимых. Вода… холод… тень… дом… Затем вспоминались и другие, более сложные: э-лек-три-чест-во, кон-ди-ци-о-нер… Слова можно было потрогать языком, перевернуть с боку на бок, взвесить, подкинуть на ладони, можно было измерить их длину, ширину, высоту. Они были объемными, разноцветными, полнозвучными. Они жили сами по себе, независимо от твоей пересохшей глотки.
Я был их добровольным рабом. Идолопоклонником. Я поклонялся им, как чуду.
Еще большим чудом казалось соединение слов во фразу. В самую обычную фразу. Ну, например: "Я умею говорить".
Она не умела говорить, а тем более писать: фигурка обезьяны из твердого, словно камень, дерева.
Но привычка писать была у меня, случайного гостя на этой земле. Правда, я совсем не уверен, что она с одобрением либо с пониманием отнеслась бы к моим рассказам: человеческие слабости и страсти были ей совершенно чужды. Может быть, просто пожала бы плечами: графоман, он и в Африке графоман…
Я прожил в Гвинее почти два года - 1973–1975. Первый год в столице Гвинеи - в Конакри, на берегу океана, второй - в маленьком городке Канкан, почти в центре страны.
Рассказам этим - уже ох как много лет. Они из прошлой жизни. Но как бы там ни было - я не стал переписывать их сейчас, побоялся, что исчезнет непосредственное ощущение от встречи с необычным миром.
Правда, вот что странно. Когда у нас в России началась перестройка, я не раз ловил себя на мысли: я это уже видел. Россия второй половины 80-х напомнила мне Гвинею первой половины 70-х. В общем, могу сказать: я побывал тогда в стране, где наше завтра было вчерашним днем…
Впрочем, никакого déjà vu могло и не быть. Мои африканские сны едва не прервались в самом начале советской явью.
Дело было так.
На второй день, как я прилетел в Конакри, я узнал, что во Дворце народа (построенном, кстати, по проекту советских архитекторов) будет, вероятно, петь великая Мириам Макеба. Действительно ли состоится концерт африканской дивы? - ответить на такой вопрос мне не мог никто: в Гвинее нет театральных афиш. Но, как говорится, нет дыма без огня. Я решил рискнуть - и пошел. Не спросив ничьего разрешения.
Этот театр не начинался с вешалки - гардероба здесь, по вполне понятным причинам, не было.