- Пожалуйста, входите. Я с нетерпением жду. Но, к сожалению, без бального платья. Меня можно простить?
И он увидел в раскрытую дверь ее взгляд, устремленный ему в глаза с выражением веселой доверчивости, что обычно рождало и сложность, и простоту в общении с ней.
- Не так ли встречались в добром девятнадцатом веке? - сказала она и сделала реверанс. - Здравствуйте, Вячеслав Андреевич!
- Возможно, и так, - шутливо согласился Крымов и не сдержался, легонько обнял ее, чувствуя, как она вздрогнула в растерянности, вся отдалась его рукам, опасливо прижимаясь к нему и, казалось, даже озябнув от этого объятия. - Каковы ваши намерения? - спросил он галантно. - И куда ехать прикажете?
- Я сейчас все продумаю и посоветуюсь кое с кем, - сказала она строго и отошла, коснулась носом зеркала и вздохнула. - Нет, нет, на бал, я думаю, не стоит, рано. А не поехать ли нам в Австралию? Во-первых, там на каждом шагу чудесные кенгуру с кенгурятами…
- И как это ни странно, люди ходят вверх ногами, - сказал он улыбаясь. - Но, может быть, нам стоит заменить Австралию на что-нибудь отечественное? Сокольники, например. Побродим там, пообедаем, а потом поедем на студию. В три часа нас там ждут. Сделаем кинопробы. Кинематограф даже интереснее Австралии, Ирина, вот увидите.
- Хорошо. Согласна на отечественное. Без общества кенгуру.
Он долго не был уверен, что она даст согласие сниматься. В тот год была снежная зима, лютые морозы, метельные вечера в однокомнатной квартирке ее родственницы, уехавшей в Архангельск, и медленное узнавание, поражавшее его.
В один ненастный вечер он отпустил такси на углу, пошел пешком по Ордынке, закутанный с ног до головы метелью, еле видя впереди на тротуаре светлые пятна от окон, где вьюжную пыль закручивало спиралями, а вверху мимо скрипящих фонарей снег то плыл наискось, то проносился белыми волнами, и везде было ярое, хлещущее неистовство. А он шел, наваливаясь на ветер, и в нем подымалось ощущение физической полноты жизни, здоровья, непонятного умиления. Он позвонил, она открыла дверь, он снял в передней заснеженную, продутую стужей дубленку, возбужденно сказал:
- Зима.
Она вскинула глаза, в них промелькнуло выражение счастливого соучастия.
- Метель на улице, да?
- Метель.
- Снег кружит?
- Снег.
- Холодно и, наверно, фонари… скрипят и качаются. Хорошо сейчас ехать куда-нибудь в поезде и слушать вьюгу, правда? А я вас очень долго не видела. Вы как будто вылезли из саней, и от вас пахнет степью.
И она прислонила ладонь к его холодной щеке.
- Но уверена, вы ни по кому не скучали. Пожалуй, забыли обо всем на свете на своей студии среди суеты.
- Суета была, - сказал он и невольно обнял ее, целуя в изгиб шелковисто-мягкой брови.
- Я хочу, чтобы вы не уходили сегодня, - прошептала она, отодвинулась с затаенным страхом, села на диван и по-детски погрозила пальцем ему, затем самой себе, смешливо говоря: - Спятили оба. Конец света.
Он тоже сел рядом, а она тихонько легла, вытянула руки, спросила загадочным шепотом:
- Скажите, в чем смысл жизни?
- То есть? В каком отношении?
- В торжественном.
- Вы думаете, Ирина, что кто-нибудь может ответить точно?
- Но ведь все-таки должен быть какой-то главный смысл в том, что происходит между вами и мной. Вы ведь меня не любите. Разве не так?
Она прикусила губу, и ее зеленые глаза незащищенно засветились лукавством.
- Нет, я не то спрашиваю. Скажите, неужели вам что-то интересно во мне?
- Ну вот…
- Вы не хотите ответить?
- Я сейчас шел и думал о вас, Ирина. Я думал, как вы иногда таинственно улыбаетесь. В улыбку Джоконды был влюблен Леонардо да Винчи…
- А вы?
- Обо мне и говорить нечего.
Она ответила ему откровенно радостной улыбкой.
- Нет.
- Что?
- Ничего не знаете.
- Что не знаю?
- У меня просто талант обаяния, и все. - Она боязливо обожгла глазами самые его зрачки. - Значит, такие, как я, вам нравятся? И наверное, вы хотите, чтобы я хотя бы ненамного была вашей женой? Или нет?
- Хочу. И не хочу. Вы - девочка из другого мира. Из другой галактики. С летающей тарелки.
- А вы руководите меня, - сказала она шутливо и с опаской отодвинулась от него: - Руководите, вы ведь все знаете. Я подчинюсь немножко.
Они не были близки, и он наклонился, осторожно целуя ее сомкнутые щекотно-колкие ресницы, а пальцы его гладили, скользили по мягким волосам, по тонкой выгнутой шее, и тут он вдруг почувствовал ее слабые детские позвонки, робкие, стыдливые движения ее тела и, охваченный пронзившей его жалостью, отдернул руку с желанием встать. А она, закрыв глаза, запрокинула назад голову, влажно белели сцепленные зубы, открытые ее полупечальной, полурадостной улыбкой; она прошептала:
- Наверно, так бывает, когда умираешь. Очень страшно…
Он видел ее непостижимое в своей влекущей изменчивости лицо, улавливал знобящий ветерок ее шепота, и на какой-то миг хотелось вообразить, что ему, вполне серьезному, опытному человеку, не пятьдесят с лишним лет, а она не моложе его больше чем в два раза, что он влюблен без памяти, как был влюблен в послевоенные годы в Ольгу, подчиненный наваждению, дурману, от которого невозможно было спастись. Но, обнимая Ирину, он почему-то испытывал охлаждающее состояние терпкого предела, виновато царапающую жалость.
- Ирина, - сказал он, - нам не следует, пожалуй, забывать о том, что мы рискуем оказаться смешными. Я говорю о себе, конечно.
Он сейчас помнил: в тот зимний вечер на Ордынке она, стараясь улыбаться, смотрела ему в грудь моргающими глазами, и в них пеленой накапливались слезы. Она молчала и молчанием как будто умоляла его о какой-то помощи, а он, чтобы заглушить ноющую муку неопределенности, говорил успокаивающе:
- Ну что вы, право? А то я тоже заплачу. Так и будем реветь оба.
- Меня любят собаки и дети, - неожиданно сказала она тихо, вытирая слезы кулачком. - Стоит на улице любой псине сказать: пошли, дурачина, - и она будет бежать следом. Я замечала на бульварах - дети подходят ко мне, как только посмотрю… А вы не любите меня, а жалеете. Любите вы совсем другое. Но я не марсианская женщина. Скажите, за что сильный мучает слабого?
И она заглянула в его зрачки своей лесной зеленью беззащитных глаз. Он, оглушенный ее горькой убежденностью, сказал в полушутку:
- Вы принимаете меня, Ирина, не за того, кто я есть, а за того, кем я не хочу быть.
- Все равно вы сильнее меня. Мужчина - царь природы, добытчик, защитник, а я - слабая особа женского пола, которая должна печь хлебы и рожать детей.
- Поэтому сильнее вы.
- Я-а-а? - протяжно спросила она. - Это серьезно или вы, как всегда, шутите?
- Да нет, конечно. Я сильнее. Во-первых, у меня стальная воля, и я не могу видеть чужих слез, особенно когда плачет женщина. Во-вторых, когда бьют ребенка, я готов ненавидеть все человечество за его жестокость. Но чаще меня охватывает жалость ко всем и ко всему, и тогда я готов простить людям самые страшные прегрешения. И себе, конечно. Царь природы, лишенный власти и не желающий власти. Пока продолжается род человеческий, царица природы - женщина.
Она остановила его слабым движением бровей.
- Нет, я вижу вашу доброту и любопытство ко мне, к некой бедненькой и славненькой девочке из балета Большого театра, которая так хорошо начинала. И с которой случилось несчастье. Ах, как я не люблю, когда меня жалеют и сочувствуют: "Как же тебе не повезло, Иринушка!"
- Жалеют и сочувствуют? А так ли уж это плохо?
- Плохо… Я понимаю, какое несоответствие между нами. Между вами и мною. Вы уже много сделали. А я как будто взломала замок и вошла в чужую богатую квартиру. Но я любила танец с детства. И мне не нужно было ничего. Ни денег, ни славы, ни ценностей, ничего. Знаете… - Она опять посмотрела на него несмелым взглядом, и ее губы изогнулись в виноватой улыбке. - Знаете, я иногда очень сержусь за это на себя, очень… когда бывает не по себе.
- Я могу вам чем-нибудь помочь, Ирина?
- Мне - никак. Не нужно. Я справлюсь. У меня все хорошо.
- Значит, все хорошо? - повторил он.
- Абсолютно, - сказала она и захлебнулась слезами, прерывисто втягивая воздух носом, спросила сжатым голосом: - Слышите?
- Что? - Он обратной стороной пальцев вытер жаркие ниточки слез на ее щеках. - Ну зачем это?
- Слышите, какая тишина в доме? Метель… и какая тишина…
- Да бог с ней, с тишиной.
- Нет, нет. Тишина - это, знаете… какой-то странный звук, похожий на звук несправедливости и смерти.
- Вы еще ребенок, Ирина, и вам еще многое предстоит узнать.
- Думаете, я не знаю, что такое несправедливость? И неудача?
- Ответьте искренне: как вы живете, Ирина?
Но она уже молчала, слезы высохли на ее устало прикрытых ресницах, и подрагивали брови, точно в дреме она прислушивалась к чему-то сокровенному, недоступному ему, а он думал, что надо прекратить эту добровольную пытку, расстаться с этой милой девочкой, которая влекла его беспомощной хрупкостью, какой-то неразгаданностью своей жизни.