В полумраке Лапиньшу показалось, в глазах подчиненного мелькнула усмешка. В общем, понятная – группе военачальников, привлекаемых теперь к ответственности, инкриминировались одни и те же преступления.
Лаконичное "все", таким образом, означало, что Раковский оказался замешан всюду.
Как, впрочем, большинство.
Все так.
Однако не повод для ухмылок – высшее руководство РККА, едва ли не в полном составе, – предатели!
Умные, опасные, коварно затаившиеся враги.
Теперь не до смеха.
– Извольте доложить по форме.
– Следствие располагает неопровержимыми доказательствами активного участия комбрига Раковского в организации и деятельности разветвленной военно-троцкистской организации, возглавляемой бывшим маршалом Тухачевским. Кстати, Ян Карлович, Раковский состоит с Тухачевским в близких дружеских отношениях. Служил под его началом в 1920-м, еще на Южном фронте. С той поры практически неразлучны. Академия РККА, Генштаб и, наконец, Поволжский округ.
– Их что же, на пару сослали?
– Относительно Раковского такого решения не было.
– Выходит, он самовольно покинул место службы и зайцем рванул за Тухачевским?
– Никак нет. Написал рапорт с просьбой перевести для дальнейшего прохождения службы…
– Ясно. А почему сейчас в Москве?
– Десятого мая прибыл, сопровождая маршала, то есть бывшего маршала… Ну и семья у него здесь. Не успел перевести.
– Значит, неопровержимые доказательства?
– Так точно. Получены признательные показания большого круга лиц, имевших непосредственные контакты…
– Что ж, жаль… Начинал хорошо – мальчишкой ушел в революцию. В гражданскую воевал достойно.
– Происхождение, Ян Карлович, что ни говори, все же дает себя знать. Сколько бы лет ни прошло.
– Да? И кто же Раковский по происхождению?
– Насколько я помню, из дворян. Но можно уточнить в деле…
– Не нужно. В отличие от вас я совершенно точно знаю, что дед Раковского был крепостным художником, родители – сельские учителя. Происхождение, таким образом, самое что ни на есть правильное – крестьянское. Однако вины его это ни в коей мере не умаляет.
– Виноват, Ян Карлович. Ориентировался по фамилии. Выходит – ошибся.
– Я, представьте себе, тоже. Однажды, в девятнадцатом году… Мы тогда добивали корниловцев на Орловщине. Фамилии – вообще штука сложная. И порой обманчивая. Не находите?
– Честно говоря, не задумывался.
– Напрасно. Наша профессия побуждает размышлять на самые разные темы. Ну вот… – Лапиньш поставил на листе размашистую подпись. – Ступайте. Работы сегодня много… Полагаю, до утра.
Утро наступило уже через несколько часов. Вернее, обозначилось, проступило густой синью, разбавляя антрацитовый сумрак небес. Еще горели фонари. И первые трамваи только собирались выползти из депо.
Он велел шоферу остановить подальше от арки, нырнув в которую сразу оказался в родном дворе.
Ночью шел дождь – мокрая сирень пахла легким, мимолетным счастьем.
В другое время он наверняка не удержался бы – наломал охапку влажных душистых веток. Аккуратно пристроил бы букет возле Нинкиной подушки.
И все равно, как ни старался бы, разбудил жену.
Она чуткая, Нинка, и тревожная, как маленький пугливый зверек, – просыпается сразу от малейшего шороха. Замирает, с ужасом вглядывается в темноту огромными глазищами. И моргает часто – шелестят чуть слышно ресницы.
Сегодня не до сирени.
Прав был Лапиньш, ночка выдалась напряженная – варфоломеевская, пошутил кто-то из ребят.
Воистину так.
А спроси его: у кого были этой ночью?
Что толком происходило в тех домах, куда входили аккуратно, без лишнего шума?
Да и кому, собственно, шуметь, если ясно как день: пришли – значит, заберут. Забрали – значит, за дело. Невинных не забирают.
Так вот, спроси его кто: кого, собственно, брали этой ночью? – не ответит.
Промелькнула ночь, и не осталось в памяти ничего, только саднит невыносимо одна-единственная мысль, большим ржавым гвоздем застрявшая в мозгу, а еще – страх.
Даже ужас.
С тем и шел теперь домой.
Куда ж тут сирень?
* * *
Жена – теплая, румяная со сна, тонкие волосы цвета спелой ржи путаются, падают на лицо, хоть и заплетает Нинка на ночь в косу. Да разве ж такая копна удержится в косе?
Едва набросила на сорочку старенький платок – выскочила на кухню, в глазах тревога.
– Ты что куришь, Коля, не ешь? Говори – что?
– Может, еще ничего – пока.
– Может? – Лицо у нее сразу помертвело, осунулось, словно и не было только что нежного, во всю щеку румянца. – Николай, говори толком. Это невозможно, в конце концов.
– Погоди ты! Нечего еще говорить толком. Может, и вообще нечего. Был у Лапиньша. Обычное дело – ночные списки подписывал. И что-то… А, зацепился он за одного комбрига, оказалось – воевали в гражданскую. Не в комбриге, короче, дело, но фамилия его – Раковский. Я докладываю по форме, к тому же, говорю, происхождение явно чуждое дало себя знать. А он: какое происхождение? И смотрит так, знаешь… Внимательно смотрит. Комбриг, между прочим, крестьянских кровей оказался. А Лапиньш вдруг закусил удила. Фамилии, говорит, штука сложная. Не замечали? Нет, говорю, не задумывался. А он: напрасно, наша профессия обязывает над такими вещами задумываться. Все. Бумаги подписал. Вроде и не говорили ни о чем.
– Все. Ты прав, Коленька, это все. Лапиньш! Такие люди просто такничего не говорят. Конечно же, он знает. Но давал тебе шанс… самому… Теперь все, конец! – Она тяжело упала головой на стол, зарыдала в голос. – Ой, Коленька, погубила я тебя! Пригрел, милый, змею на груди. Господи праведный, за что мне все это? За какие грехи? На свою беду ты, Коленька, меня спас… Зарубили бы вместе с мамочкой и сестрами – и лежала бы теперь там, в степи. А ты горя бы не знал.
– Хватит, Нин! Спас – значит, судьба такая. Что теперь голосить? И вины за собой не признаю – хоть перед Лапиньшем, хоть перед самим товарищем Сталиным. Спас! А кто не спас бы? Как вспомню… В чистом поле – поезд, вагоны – нараспашку, половина – горят. Банда свое взяла – и в степь. Выходит, опоздали мы – и вроде как виноватые. Вокруг люди порубанные – кто насмерть, кто жив. Стон, неразбериха. И – ты… Девчоночка… Сорочка тоненькая, вся в крови. Глаза открыла – смотришь. Как не спасти! Я ж не знал, что ты княжеского рода.
– А знал бы, так не спас? – Она затихла, пока он говорил, и теперь медленно подняла от стола распухшее от слез лицо.
– А ты не знаешь? Да и какая из тебя, к черту, княгиня, Нинка? Сколько годков ты этой княжеской жизнью жила?
– Ну, сколько… – Втягиваясь в беседу, она понемногу приходила в себя. Задумалась, наморщила лоб, прикидывая что-то в уме. – Я – седьмого года. Значит, в семнадцатом – ровно десять. Я, кстати, помню последний день рождения в Покровском. В июле. А в декабре крестьяне пришли нас жечь, и мамочка сама вынесла им ключи. И началась бесконечная кочевая жизнь, страх, безденежье – и постоянный, до полного отупения, поиск ночлега, еды, одежды… Мы все время куда-то переезжали. Знаешь, что-то такое страшное однажды просто должно было случиться. Не этот поезд – так следующий… – Она снова заплакала. Но иначе – тихо и как-то обреченно.
– Ладно, Нин. Может, обойдется еще. Первый раз, что ли, паникуем? Откуда Лапиньшу что знать? Документы у тебя в полном порядке.
– Только записано в них все с моих – а вернее, с твоих слов. И твоим же приятелем.
– Ну и что с того? Сказано ему было – настоящие сгорели, он и не сомневался ни минуты. А теперь спроси, так и не вспомнит: были настоящие бумаги или нет? Вообще не было или какие-то обгорелые имелись? Я-то ему – помнишь? – листок паленый в нос совал для убедительности.
– Помню. Он еще чихал и ругался. – Она улыбнулась. Слабо, сквозь слезы. Но уже проступили краски на лице, и рука привычно потянулась к волосам – собрать непослушные пряди.
И его отпустило.
Как-то сразу, вдруг.
И подумалось даже: "Опять эта чушь! Сколько ж можно?"
И вспомнилась мокрая сирень – нужно было все же наломать букет.
Хотя…
Он чуть не подпрыгнул на табуретке.
К черту сирень!
Есть подарок посерьезнее!
Настоящий, можно сказать, подарок.
Метнулся в прихожую, впотьмах нащупал пухлый портфель – в расстройстве швырнул небрежно прямо у двери.
– Нин, ты, смотрю, картинки собираешь?
– Репродукции, Коленька. А что?
– Ну-ка взгляни, вот. Такая пойдет?
– Господи, Коля, откуда это?
– Да все оттуда же, от комбрига Раковского, будь он неладен со своей крестьянской фамилией. В общем, забирали сегодня его и жену. Мальчонку в детский дом оформили. Квартиру, надо думать, займут не завтра, так послезавтра. С вещами, как водится. Так что мы с ребятами прибрали кой-какие безделушки. Руководствуясь принципом социальной справедливости, так сказать. Сама понимаешь, по мелочи – статуэтки там всякие, вазочки, лампу настольную, а мне картина эта на душу легла. Вроде ничего в ней такого нет – барышня в сарафане. Так? Без рамы опять же… А глаз радует.
– Это холст, Коля. Это может быть чья-то работа, я имею в виду – известного художника. Хотя, конечно, в таком виде понять сложно. Тебе ничего не будет за это?
– Глупости! Ценные вещи комбрига Раковского описаны, изъяты и сданы по описи куда следует. Хотя, честно говоря, больше они ему не понадобятся. Никогда.
– Знаешь, Коленька… у меня какое-то странное чувство, будто я уже видела этот портрет. Правда, давно.
– Может, в музее?