В хороводе заметно отличалась она от сверстниц – так стремительна была и легка, что казалось, не пляшет – летит над землей, не примяв и травинки точеной ножкой.
Скоро заприметили Душеньку дворовые люди, доложили старому князю.
Правду сказать, князь Сергей Павлович Несвицкий был большой любитель всяческих искусств.
Более прочих муз, однако, почитал Терпсихору.
Потому, надо полагать, слава о его крепостном балете гремела по всей России. Государь Александр Павлович, посетивший однажды губернию, почтил своим присутствием представление сего балета и, говорят, пришел в неописуемый восторг, осыпал князя милостями и повелел своим вельможам брать с него пример.
Что и говорить, искушен был князь Сергей в балетном искусстве.
Весьма искушен.
Но и он обомлел, впервые увидев Душеньку.
А придя в себя, тотчас приказал из родительского дома ее забрать и поселить вместе с другими танцорками в усадьбе, в "балетном" флигеле.
Французу, мсье Годе, приставленному балетных юношей и девиц обучать всяким танцевальным премудростям, велено было обратить на Душеньку особое внимание. Тот, впрочем, безо всякого повеления, видя редкий дар воспитанницы, готов был учить ее днями напролет.
Она же относилась к занятиям с чрезвычайным усердием, очень скоро из учениц сделалась примой и поставлена была танцевать первые партии.
Шел Душеньке тогда шестнадцатый год.
Не много воды утекло с той поры – всего-то три года!
Однако ж сильно изменилось все вокруг. Неузнаваемо.
Умер старый князь.
Наследник поначалу в имении не показывался, о крепостном балете знать ничего не желал, жил себе в Петербурге припеваючи, благо наследственные капиталы позволяли.
Жизнь в Покровском потекла тихая, скучная, но – спокойная.
Все переменилось в одночасье.
Так страшно, будто налетел ураган, закружил свирепым, беспощадным вихрем, вроде метели, что лютовала теперь за окном.
В Петербурге Юрий Несвицкий проигрался в прах.
Стал отыгрываться, запутался в долгах, наделал новые.
Когда положение стало совсем скверным, решился на подлог, попался и едва не угодил под суд.
Но, говорят, нашлась добрая душа, выкупила у ростовщиков фальшивые векселя.
Скандала не случилось, но репутация князя была погублена.
К тому же средств на столичное житье не осталось.
Одна дорога была – в глухое Покровское, чудом не заложенное, тихое, патриархальное и – уже потому только – ненавистное.
Так и приехал молодой князь – в большой обиде и тоске.
Не добрым хозяином – узником, презирающим весь белый свет, себя, горемычного, и стены, в которых обречен был провести остаток жизни.
Однако ж беспросветная ночь – и та озарится порой лунным сиянием, проступившим вдруг из-за туч, или блеснет на сумрачном небосклоне одинокая звезда.
Черный вихрь несчастий и зла, закрутивший молодого князя в столице, да так – вместе с ним – налетевший на сонное Покровское, озарился однажды яркой зарницей.
Из Петербурга Юрий Несвицкий возвратился не один.
Ваня Крапивин, крепостной мальчик, отданный некогда покойным князем на обучение в рисовальную школу при Академии художеств, был теперь слушателем академии, к тому же – замечен, обласкан и придирчивыми профессорами, и взыскательными поклонниками. Будущее ему предсказывали самое замечательное, пока же попечительский совет намерен был по окончании учебной сессии отправить юношу в Италию, шлифовать мастерство.
Но не успел.
Стечение обстоятельств вышло самое несчастное и даже роковое.
Опальный господин, возможно, и не вспомнил бы о холопе – денег Иван Крапивин не просил, учился на казенный счет. К тому же, надо полагать, немало бы нашлось в столице меценатов, с радостью взявших на себя заботу о молодом гении.
Однако ж вышло иначе.
Они, меценаты, в итоге оказали художнику очень дурную услугу, ибо, узнав о несчастье князя Юрия, наперебой взялись хлопотать пред ним о судьбе Ивана Крапивина.
И натолкнулись на стену.
Глухую, холодную, упрямую.
Общество было к нему беспощадно. Захлопнулись гостеприимные прежде двери, с презрением отвернулись бывшие друзья, перестали узнавать некогда любившие женщины.
Отчего же он должен теперь идти имнавстречу?
Так рассуждал князь Юрий.
Судьба Ивана Крапивина была решена.
Однако – зарница.
То ли смилостивилось над Иваном провидение, то ли посмеялось зло – однако на второй день по приезде повстречал он Душеньку, взглянул пристально – и не смог отвести глаз.
Улыбнулась ему Душенька своей кроткой улыбкой, такой вроде, как и всем, да немного не такой.
Расцвела, зарумянилась, затрепетали ресницы.
Что тут говорить – полюбили они.
С первого взгляда и полюбили.
Шестой месяц пошел, как приключилась эта встреча. Полыхнула в темном небе зарница.
А небо с тех пор хмурилось все больше.
Лихая беда поселилась в тихом Покровском.
Что ни день – кутеж в барском доме.
Страшно пьет молодой барин, но еще страшнее лютует.
Так лютует, что сил уже не стало терпеть.
Пятерых снесли на погост, запоротых на княжеской конюшне.
А сколько народу чуть не при смерти отлеживается на печах после барских плетей – не счесть…
Нехорошо глядят покровские мужики – вроде сама собой тянется рука к топору.
Но – боязно.
Потому, как ни крути, выходит – бунт.
В страхе затаилось, притихло Покровское.
Только Иван с Душенькой вроде не замечали ничего вокруг, каждый день урывали минутку-другую для сердечной встречи.
И не надо им будто другого счастья.
О будущем не загадывали, пока не задумал Иван писать с Душеньки портрет.
– Не могу, – говорит, – сдержать стремления улыбку твою дивную запечатлеть и тем – сохранить.
– Что ж ее хранить, – удивляется Душенька, – если я рядом и могу в любую минуту улыбнуться тебе, как захочешь…
– Не для себя, – объясняет Иван. – Мне того счастья хватит с лихвой. Для потомков.
Смеялась Душенька:
– Им моя улыбка ни к чему. Свои девушки подрастут.
Но Иван стоял на своем…
Другое дело, что портрет писать – не украдкой словом-другим перемолвиться.
Время нужно и место, чтобы усадить Душеньку как следует, кисти, краски разложить, холст натянуть.
Судьба, однако, и здесь поначалу пошла вроде бы навстречу.
Затравили егеря волчью стаю. В минуту поднялась и умчалась с гиканьем княжеская охота.
Тут и метель, будто специально ждала случая, налетела, завьюжила, замела дороги.
Не вернется князь Юрий в Покровское раньше, чем уляжется непогода.
А уляжется, похоже, не скоро.
Потому не торопится Иван Крапивин, аккуратно смешивает краски, улыбается Душеньке, долго смотрит, никак не налюбуется.
– Скоро, Ванюша?
– Потерпи, голубушка.
– Потерплю, милый. Только… боязно.
Страшно Душеньке.
Строго-настрого запрещено крепостным актрисам принимать гостей у себя во флигеле, тем паче мужеского пола. Да еще ночью.
Трепещет Душенька.
Но – просил же милый! – нарядилась во все лучшее.
Алый сарафан искусно расшит золотыми и серебряными нитями, мелким речным жемчугом. На голове – такой же нарядный кокошник, тонкая, прозрачная фата невесомым облаком окутала плечи.
Плавятся свечи.
Едва касается холста тонкая кисть.
Оживает в жаркой светелке вторая Душенька, улыбается кроткой своей улыбкой.
Вот уж и портрет почти готов.
Почти – да не совсем.
Снова берется Иван за кисти – но в этот миг снова оглушительно хлопает где-то поблизости.
Топают в тесном коридоре чьи-то ноги, с треском распахивается маленькая дверь в светелку.
– Ты гляди-ка, и впрямь… Воркуют…
– Чего на них глядеть? Вяжи голубков…
Красные обмороженные руки тянутся к Душеньке, тянут с точеных плеч кисейное облачко.
Страшно кричит Иван, стремглав бросается на обидчика.
И – с размаху – будто налетает на стену.
Боли не чувствует, только меркнет в глазах медовый свет свечей, и – беспросветная, бесконечная – распахивает перед ним свои объятия тьма.
Москва, год 2002-й
День был серым.
Хотя стоял на дворе сентябрь – и по всему осени полагалось еще некоторое время баловать горожан ласковым теплом, уютом тенистых парков и скверов, отрадой прохладных водоемов.
Лето, впрочем, в этом году выдалось непостоянное и какое-то строптивое.
То терзало землю нестерпимой жарой. В Подмосковье горел торф, и Москву окутывал плотный удушливый смог.
То растекалось холодными дождями, унылыми и затяжными, как осенью.
Дни тогда становились будто короче – торопливо перетекали в сырые промозглые вечера.
Осень пришла за ним такой же капризной.
День сентябрьский стоял теперь какой-то невнятный.
Дождь не зарядил с утра, ветер не трепал мокрые кроны, до срока срывая листву, и, пожалуй, было даже тепло.
Но – хмуро. И неуютно.
Грязно-белое небо едва не касалось крыш – город, распластавшийся под ним, казался серым.
Поблекли краски, потускнела позолота.
Даже необузданное рекламное многоцветье не бросалось в глаза.
В такие дни растекается в душах тихая мохнатая лень, кажется, что время остановилось или ползет черепашьим ходом и ничего – по крайней мере ничего примечательного – в обозримом будущем не произойдет.
Просто по определению.
Опасная, надо сказать, иллюзия!