Роман ходил по городу. Он ни разу не окунулся за все время. Он перешагивал через голых на пляже, боясь раздеться и этим потеряться среди всех. Он боялся, что, несмотря на хорошее зрение, проглядит Юльку в этом царстве плеч, животов, ног, спин, одинаково загорелых, одинаково блестящих на солнце. Знать бы, какой у Юльки купальник! Знать бы вообще, какая она! И он мысленно, без волнения, без чувственности раздевал ее. В этом не было ни грамма секса, решалась научная задача: выделить, вычислить из общей массы одну-единственную – Юльку. Но ее не было. Вечером Роман валился без ног, а Вера сокрушалась, что он совсем не загорает, что он у нее огнеупорный. И она купила ему масло для загара.
В какой-то момент, в третий раз проходя по одной и той же улице, Роман понял, что Юльки здесь нет. Наверное, они разминулись. Он представил, как она сидит "на берегу" и ждет его, как таскает за носы Сеню и Веню, и понял, что надо уезжать. У мамы осталось три дня командировки, их надо будет как-то пережить. Только тогда он пошел на море, разделся, лег головой к чьей-то перевернутой лодке и сразу сгорел на солнце, потому что огнеупорным не был, а про масло для загара забыл. В последний день, уже купив билеты, к нему пришла на берег Вера. Она смущенно разделась, стыдясь своего белого, рыхлого тела; пряталась за лодку и была так поглощена этим своим смущением, что забыла сказать про новую школу.
* * *
Юлька своим ключом открывала дверь и не могла открыть. Она потрясла дверь, давно зная, что с неживыми предметами надо поступать так же, как с живыми: трясти, шлепать, тогда они подчиняются, слушаются, и действительно, ключ сразу вошел в щель, будто вспомнил забытую дорогу, и дверь открылась. Пока Юлька втаскивала чемодан, рюкзак и сумку, на площадку вышла Зоя, соседка, с которой Людмила Сергеевна не советовала Юльке общаться. Считалось, что определенные университеты ею закончены давно, что Зоя живет по принципу за год – два, что с такими темпами к тридцати выходят в тираж. И негоже с ней девочке…
– Привет! – сказала Зоя. – К тебе тут парень приходил. Ничего из себя. Звонил до посинения, пока я его не прогнала.
– Роман?! – закричала Юлька.
– Не представился, – усмехнулась Зоя. – Не то воспитание.
– Когда он приходил? – Юлька вся дрожала от нетерпения.
– Ну, с неделю… Может, с пять дней… У тебя что с ним? Любовь? Ты, Юлька…
Но та умоляюще сложила руки:
– Зоя, не надо… Ладно? Ну, прошу тебя, не надо…
– Ничего не надо? – приставала Зоя. – Ни совета? Ни пожелания?
– Ничего, – сказала Юлька. – Ничего.
– Живи, – ответила Зоя. – Это – как корь, болеет каждый. Но одно скажу – ты с ним не спи…
Юлька захлопнула дверь. Жгучий стыд покрыл лицо, шею, даже между лопатками загорелся. Господи, какая она ужасная, эта Зоя, все правы, говоря о ней гадости, все… И тут услышала стук в дверь. Метнулась к ключу, но это Зоя, она прямо дышала в замочную скважину.
– Юлька, не сердись, – шептала она, – не сердись. Ты же знаешь, что я дура…
Юлька на цыпочках отошла от двери, чтобы не слышать этого проскальзывающего в квартиру шепота Зои.
– Я ушла, – громко раздалось через несколько минут за дверью. – Но ты помни, что я тебе сказала.
"Как хорошо, что я ничего не слышала! – облегченно подумала Юлька. – Я не буду на нее обижаться. Не буду. Она не виновата, что у нее все плохо. Но ведь и я не виновата, что у меня все хорошо?"
Три дня в пять часов таскала она за нос Сеню и Веню. Потом узнала у мальчишек, что Роман уехал в Мариуполь. Поплакала и собралась на дачу.
Летом они так и не встретились.
II
Только в конце августа Вера решилась сказать, что перевела Романа в другую школу. От удивления он раскрыл рот и так и замер.
– Ты что, мать? – спросил он. – Белены объелась?
– Груби, груби, – до слез обиделась Вера. – Мне это надо? Мне? – За то время, что она молчала, она тщательно отрабатывала версию, не имеющую никакого отношения к Юльке. – У них сильный математик и физик, не нашим чета. Там есть физико-математический уклон, хоть школа и считается обычной. А, по сути, уклон есть… Мне это сказал директор. И в твоей школе все правильно поняли. Да, говорят, если хочет в физтех, то лучше другая школа.
– Кто хочет? – спросил Роман.
– Ты, – удивилась Вера. – Разве ты передумал?
– Значит, все-таки я… Значит, надо было у меня спросить, что я об этом думаю.
– Ромасик! – жалобно сказала мать и сложила руки на груди.
Вера сделала это от души, без подвоха, не подозревая, что именно этот материнский жест бьет Романа наотмашь. Никогда ему не бывает так жалко мать, как в эти минуты. Сразу вспоминается почему-то, что мама – так говорят родичи, да и фотографии тоже – до родов была очень стройная, очень гибкая. А как только где-то в ее глубине "завязался" Роман, вся ее красота стала разрушаться.
"Твоя мать, когда тебя носила, была похожа на надувную игрушку, такая была отечная", – говорила бабушка. Стоило приехать кому-нибудь из ленинградской родни, и эта тема конца не имела. Ни у кого не хватало такта молчать об ушедшей Вериной красоте. Говорили, говорили, говорили…
Когда-то, лет в восемь, Роман после одного такого разговора очень плакал. Вера испугалась, стала расспрашивать, и он ей признался, что, если бы знал, как он ей в жизни навредил, не родился бы. И тогда Вера сложила на груди руки накрест и сказала: пусть бы она стала толще в три раза, пусть бы у нее было пять тромбофлебитов и десять гипертоний, пусть бы у нее были все хворобы мира, – все равно это никакая цена за то, что у нее есть такой сын… Романа отпаивали валерьянкой, так он рыдал после этого, а этот материн жест – руки накрест – остался сигналом, после которого он просто не может, не в состоянии с нею спорить. Пусть другая школа! Пусть! Увидеть бы Юльку, и все будет в порядке, увидеть бы, увидеть бы…
– Я избороздил Мариуполь вдоль и поперек… Я тебя искал…
– Дурачок! Я ведь была в Мелитополе…
– Кошмар! Я убью твою соседку!
– Зою? Ой, не надо! Она и так несчастливая!
– Все равно убью за дачу ложных показаний…
– А я сбежала из Мелитополя. Скука смертная, целый день еда… Человек, оказывается, может съесть неимоверное количество. Просто так. От тоски. От безделья…
– А ты не поправилась… Худющая, как вороненок…
– Я скучала, Ромка. Ночью проснусь и думаю о тебе, думаю… Боялась, вдруг ты меня забудешь…
– Ненормальная! Никогда так не думай, никогда!
– Давай не расставаться, я и не буду думать…
– Знаешь, я ведь буду в другой школе…
Роману показалось, что Юлька умирает. Так она задохнулась и откинула назад голову.
– Юлька! – закричал он.
– Почему? – едва выдохнула Юлька.
– Там уклон, понимаешь, физико-математический уклон. Ты же знаешь, наш математик не тянет…
– Ромка! Дурачок! Это они нарочно нас разделили, нарочно… Как ты этого не понимаешь, глупый!
– Да нет! – сказал Роман. – Нет! Просто уклон.
– Просто мы с тобой…
– Но ведь тогда это глупо, ведь нас-то разделить нельзя… Сама подумай!
– Я подумала, – прошептала Юлька. – Я знаю, что делать!
Татьяна Николаевна все узнала постфактум. У нее состоялся прелестный разговор с Марией Алексеевной, их директором. Умная, современная женщина, исповедующая наипередовые взгляды на школьную форму (устарела!), ратующая за демократичность отношений между учителями и учениками (демократизм есть дитя интеллигентности), невозмутимая, когда речь шла о повторных браках учителей ("Ради бога! Были бы вы счастливы! От счастливых в школе больше проку"), Мария Алексеевна сейчас была маленькой и потерянной в своем кресле.
– Пожалейте меня, деточка! – говорила она. – Я этого боюсь. Ничего другого не боюсь, все могу понять и простить, а от этого холодею…
– Чего вы боитесь, Мария Алексеевна?
– Любовей, милочка! Любовей! Я же не господь бог, я прекрасно понимаю, что это та сфера, в которой я бессильна. Случись у них роман – и плевать они на нас на всех хотели. Они делаются дикими, неуправляемыми, они знать ничего не хотят. Смотришь – и уже эпидемия, пандемия. Все дикие. Все неуправляемые. Возраст? Возраст. Но если есть какая-то возможность сохранять аскетизм – я за это. Любой ценой! Газеты вопят о половом воспитании, фильм "Ромео и Джульетта" на всех экранах… На мой взгляд – это кошмар. Все в свое время, когда созреют души… А души в школе еще зеленые… Поэтому не напирайте на меня… Пришла Лавочкина и попросила документы по этой причине. Я сказала: "Ради бога! Понимаю и разделяю…"
– Вы посмотрите на Юлю. На ней же лица нет.
– Мне жалко девочку. Искренне жалко… Ей кажется, что мир рухнул в ее сторону. Но скажите, много ли вы знаете случаев, когда эти школьные страсти вырастали во что-то путное? И вообще вырастали?
– Мария Алексеевна! А вдруг это тот редкий случай?
– Тогда им ничего не страшно… Так ведь?
– Им страшно все, что их разлучает. Мы с вами в их глазах чудовища.
– Я по опыту знаю: учителя, которые в школе казались чудовищами, со временем меняют минус на плюс. Приятные во всех отношениях педагоги, как правило, ничего не стоят… и не остаются в памяти. Но мы не об этом. Милочка! Не мучьте меня больше вопросами на эту тему. Это моя ахиллесова пята. Я прячу и стыжусь ее. Вы молодая и жестокая и не умеете смотреть сразу с двух точек зрения. Но все-таки попробуйте взглянуть на все с моих седин.
– Я не видела и не вижу ничего страшного…
– Ну что ж… Одно могу сказать: кто-то из нас двоих слеп… Кто-то один зряч…