Глава 3
Первые шаги
Утро было звонким и чистым. В окна, даже через плотные шторы, коими они были прикрыты, пробивался солнечный свет, отчего глаза слегка побаливали. Все за то, что на дворе нынче ясный и безоблачный день, а с ярко-голубого неба на укрытую снегом землю взирает ласковое солнышко. Тепла от того никакого нет, но зато сердце переполняет радость.
А что до звонкого… Так ведь иначе и не скажешь. Все разноголосые певуньи сейчас подались в теплые края, но зато воробьи чирикают без умолку. Парочка даже забралась на подоконник окна его спальни и гомонит непрестанно. Но это не раздражает, а даже наоборот, греет и дарит покой.
А может, все дело в сне. Какой он видел сон! Просыпаться не хотелось. Ему приснилась Наталия. Она была в цветастом сарафане, просторном и легковесном, с платочком, увязанным по-простому, словно и не царского роду, а крестьянка, веселая и беззаботная. Ох как она его ругала! Называла несносным мальчишкой, удумавшим невесть что, решившим сдаться и искать утешения у нее на груди. А ведь неправильно это, потому как он муж и ему полагается быть сильным, а не прятаться за девичью юбку.
Благодарила какого-то Сергея Ивановича за то, что тот наставил на путь истинный ее братца, неразумного и непутевого. Мол, воротил глупенького с полдороги. Просила присмотреть за Петрушей, ее душой и отрадой, оборонить от бед и напастей.
Видел он и этого Сергея Ивановича. Потешный дядька. Толстый и грузный, куда Андрею Ивановичу Остерману. А лицо… Щеки отвисшие, нос пимпочкой, глазки маленькие. Помнится, английский посланник подарил Петру пару щенков выведенной в их стране породы, бульдогами прозываются, так Сергей Иванович, не в обиду ему будь сказано, ну больно уж на него походит. Смех, да и только.
Но как ни забавно он выглядел, как ни странно был одет – слишком просто, без шитья дорогого, кружева и иных излишеств, отчего-то по-настоящему над ним потешаться не хотелось. Наоборот, возникло желание поговорить с ним, порасспрашивать и даже… обнять, припав к широкой груди, и расплакаться на ней благодарными слезами. С чего бы это, ведь не сделал тот ему ничего доброго. Хотя и не отпускало ощущение, что встречались они. Опять же сестрица сказывала, что тот оказал ему услугу неоценимую. Но отчего так – на ум ничего не приходило, хоть головой об стену бейся.
Хотел было поговорить. Растормошить. Но дядька лишь улыбнулся и отошел в сторону. Только и сказал, что еще наговорятся, а вот сестрица не всякий раз в гости захаживает. А потом исчез, истаял, оставив его и Наталию наедине. Ох и наговорились они. От души. Ну совсем как в былые времена, когда она по ночам прибегала к нему и они, укрывшись одним одеялом, чтобы никто не застал, болтали до самого утра.
Вот какое это было радостное и светлое утро. А еще он вдруг ощутил, что жар отступил. И пустулы, язвы оспенные, не так зудят. Не иначе как в ту ночь миновал кризис, и он сейчас пошел на поправку. Хм… Это еще что за словечко такое в голове возникло? И что оно значит? Так то и значит, что излом в болезни случился. Это, наверное, ему учителя сказывали, да он позабыл, а вот теперь вспомнил.
А ночка та веселая выдалась. Ор такой стоял, что мама не горюй. Какими только карами преображенцев ни стращали. Казнью лютой грозились. Требовали, чтобы немедля допустили до государя. Остерман, лиса, громче всех орал, не верил, думал, Долгоруковы его опять обвести вокруг пальца хотят. Ведь было уж, когда болезнь от него да от других скрыли. А тут всем Иван распоряжается. А кто он есть? Долгоруков и есть, сын Алексея Григорьевича, пуще иных в этом деле измазавшегося и стремящегося стать тестем государя.
Пришлось внести коррективы (о, еще одно слово мудреное!) в первоначальные распоряжения, так как даже словам медикуса не поверили. Остерман и митрополит прямо кричали о намерении Долгоруковых осуществить подмену. Мол, не вышло с поддельным тестаментом, так они вон что удумали. Ведь императора соборовали и смерть зафиксировали. Про тестамент Петр сразу на ус намотал, что с того, что безусый пока.
Велел впустить господ из тайного совета, хоть и худо ему было несказанно. Нельзя было иначе. Как видно, в подмену поверили сразу и все. Даже Долгоруковы, считая это делом рук Ивана. Поначалу-то они вопили ничуть не слабее противников. Но как только сориентировались, тут же начали противиться желанию взглянуть на императора. Мол, вьюноша с того света вынулся, а его опять хотят в могилу свести.
Вот только при виде больного, со страдальчески горькой ухмылкой, но живого императора Долгоруковы опешили ничуть не меньше остальных. Окинул он их тогда внимательным взглядом, а потом глянул на Ивана. Тот все понял и, уже не церемонясь, при поддержке гвардейцев попросту выставил всех вон, не считаясь ни с возрастом, ни с положением, ни с родством. Лихо так выставил, в одночасье.
Ваня, Ваня, что же ты за человек такой? Разузнал Петр о тестаменте. Все доподлинно выяснил. Да тут и трудов особых не было. Просто поинтересовался у Василия, которого теперь, как талисман, как крест нательный, собирался при себе держать неотступно. Вляпался-таки друг и фаворит. Подпись Петра на документе подделал, да еще и выкрикнуть успел, мол, вот завещание императора, прочащее на российский престол невесту государеву Катерину, сестру самого Ивана, выходит. А теперь любой приказ с полуслова, с полувзгляда выполнить готов.
Оно вроде и понятно все. Тем более документ Василий сумел раздобыть и передать государю. Да только рубить сплеча Петр не спешил. Тут нужно все обмозговать, остыть, выздороветь, чтобы голова светлая, а не в дурмане, и только потом решать, как быть. Жизнь, она по-разному может диктовать.
Вот взять хотя бы Меншикова Александра Даниловича. Ведь на что человек преданный деду был, а и то умыслил извести дитя императора от полюбовницы, дочери молдавского господаря. О безопасности своей беспокоился. Заговор учинил. Узнал бы дед, и не сносить шельме головы. Но против самого государя даже в мыслях никогда не держал. Живот был готов в любой момент положить.
Вот и Ванька, может, все больше из опасений. Хотя плаха по нему плачет. Это же додуматься надо – воспользоваться тем, что почерки их схожи, и подпись императора подделать. И за куда меньшее головы лишались. Было дело, забавы ради Петр и сам поощрял такие проказы. Несколько указов так и прошли за подписью Долгорукова, а не Петра. Теперь-то он понимает, что забава дурная была, но сделанного не воротишь.
Ванька, паршивец, заигрался. А ну как все же руку правую отрубит? Нет, второпях решать не стоит. Без верных людей не удержаться, а у него таких и нету. Деду оно куда как проще было, с его потешными. Почитай все сподвижники вышли из преображенцев да из семеновцев. А у него такого задела нет. Даже товарищей по детским играм не имеет.
А может, оставить все как есть? Пусть идет как идет. Женится на Катьке, как и обещал. Ну возьмут Долгоруковы силу. Зато ему покойно будет. Прислушался к себе и понял, что от одной только мысли о том яриться начинает, да так, что чаще задышал. Нет, не смирится он с тем, чтобы им вертели как хотят. Он император! Он! И другому не быть!
Дверь отворилась, и в спальню вошел Василий с подносом. Медикус сказывал, что больному надлежит хорошо питаться, чтобы иметь силы для борьбы с недугом. Да только аппетита у него все эти дни не было. Понимал, что надо, потому и через силу запихивал в себя. Но тут вдруг почувствовал, что от запаха исходящей паром каши рот наполнился слюной, как будто там родник какой забил. Да резво так, аж руки от нетерпения затряслись.
Василий с блаженной улыбкой смотрел, как государь уминает кашу, запивая горячим сбитнем. Он стоял в шаге от кровати, на глаза не лез, но Петр все равно заметил, как тот мелко крестится и одними губами шепчет благодарственную молитву. Иное дело, что виду не подал. Пусть их интригуют и притворяются, народ его любит, и любовь эта дорогого стоит. Она стоит того, чтобы жизнь свою положить на службу простому люду.
Потом была уже привычная и опостылевшая процедура протирания. Несмотря ни на какие старания, рубцы обещали остаться знатные. Так ему и надо. Господь поставил его о народе заботиться, а он предался греху и забавам, про долг свой позабыв. Портреты прикажет писать без прикрас, каждый рубец обозначат, чтобы потомкам наука, не след забывать о тех, кому служить обязан по воле Божьей.
– Государь Петр Алексеевич, там до вас князь Долгоруков Алексей Григорьевич просится, – когда с медицинскими процедурами было покончено, доложил Василий.
– Что, медикус, дозволяешь посетителей принимать? – Петр вопросительно взглянул на протиравшего спиртом руки немца. – Ты не волнуйся, коли нельзя, так прямо и сказывай. Воля твоя, как моя, исполнена будет, и никто поперек слова не скажет.
– Фаше феличестфо, болеснь отступила. Потому беды большой не будет, коли фы станете принимать посетителей, но прошу фас, не утомляйтесь сильно. Фы фсе еще слабы.
– Не буду. Обещаю. Вот только одного до себя и допущу. Слышь, Василий, коли кто еще захочет, так на завтра назначай.
– Слушаюсь, государь-батюшка.
Долгоруков ждать себя не заставил. Явился тотчас, едва ему соизволение передали. Влетел как оглашенный, с выражением такого неземного счастья на лице, что не иначе как благодать Божья снизошла на него. А вид-то слащавый и приторный. Лизоблюд, раскудрить твою в качель. От таких чаще всего удара в спину жди. Если не сами, так к другим перекинутся вмиг, про долг и честь позабыв. Нет им веры, никогда не было и не будет.