Вот же диво дивное. То трое суток сыскать не могли, а тут и заскучать за думами не успел, как Ванька предстал пред ясны очи императора. Ну как предстал, ожидает, шельма, когда призовут. Петр призадумался над этим обстоятельством. Нет, не призывал он Ивана. Так, время от времени поинтересуется, мол, где он, без огонька, без надобности. А как потребовался, так сразу сыскали. Молодец Василий, видать, не ошибся в нем. Не сам ведь бегал, государь в любой момент призвать может, но сумел все толково организовать. Богата на таланты русская земля, ох богата.
Пока любимец государев в соседней комнате ждет, когда его государь призовет, Петр внимательно смотрит на другого. Никита Юрьевич Трубецкой. Довольно высок и вполне себе статен, тело крупное, не иначе как склонен к полноте. Но крепок. Сразу видно, Ивану ничуть не уступит. Наверное, из той породы, что перед начальством вид всегда имеет растерянный, хотя сам бывает куда умнее. На таких ставку в трудной ситуации делать сложно. Но если Трубецкой будет обласкан императором, то, кто знает, чувствуя поддержку, может, и расправит плечи.
– Здравия тебе, государь.
– Спасибо, Никита Юрьевич, и тебе поздорову. Ты уж не обессудь, но я сразу к делу. Так уж Господу нашему было угодно, чтобы я заглянул за край. На многое после того я по-иному взглянул. Все, что казалось правильным и забавным раньше, теперь уж таковым не кажется. Повиниться я перед тобой хочу, Никита Юрьевич, за непотребное свое поведение, за беспутство моих сотоварищей.
Трубецкой метнул быстрый взгляд на подростка, удобно расположившегося на кровати, и тут же снова потупился. Но Петр заметил и повлажневшие глаза, и искру злости, и какую-то отчаянную решимость, и удивление. Может, ошибка это, вот так с ним наедине беседовать? Ерунда. Не выказав доверие, нельзя рассчитывать на преданность. Что с того, что этот далеко не лучший? Не на кого сейчас опереться. Остается только обездоленных да обиженных вокруг себя собирать, пусть даже сам в тех обидах частью и повинен.
Нет у него друзей, как и преданных соратников. Дед достойное наследие оставил. Да только те насколько возносили Петра Великого, настолько же ни в грош не ставят его внука, отрока капризного, своевольного, беспутного и ветреного.
– Удивлен, Никита Юрьевич? Вижу, что удивлен. Да только даже дед мой, Петр Великий, когда видел свою неправоту, в том сознаться не гнушался. Так чего мне-то, пока не достигшему никаких высот, нос выше потолка задирать. Так как, прощаешь ли?
– Не мне, Петр Алексеевич, в чем-либо винить тебя, а потому и виниться тебе не за что.
– Ладно. По-иному скажу. Обиды тебе чинил Иван Долгоруков, с моего попустительства. Ты же, как верноподданный, моего царедворца призвать к ответу боялся. Боялся, боялся, не нужно на меня так смотреть. А теперь скажи как на духу: коли мог бы, вызвал бы Ивана на дуэль, дабы за честь свою заступиться? Не молчи, Никита Юрьевич, сказывай.
– К чему эти речи, государь?
– А к тому, что знать хочу, готов ли ты за честь свою вступиться или и дальше станешь позволять Ивану глумиться над собой. Если боишься преследований с моей стороны, забудь. Ничего не будет. Ни обиды, ни злости, ни отмщения в будущем, в том я тебе свое императорское слово даю.
– Да я… хоть сейчас… этого… – Вдруг разволновавшись, Трубецкой даже не находил слов, а может, у него просто перехватило дыхание.
– Ну а раз так, то быть по сему. Драться будете немедля, в саду, перед моими окнами, дабы я все видел. На будущее скажу так: коли дашь отлуп какому охальнику, решившему влезть в семью твою, я всегда на твоей стороне встану, как и на стороне любого в империи Российской.
– Благодарю, государь.
А радости-то, радости. Ох и накипело же у тебя. Ванька, Ванька, а ведь не выпустит он тебя живым. Как есть не выпустит. Вон как злобой исходит, она от него волной мрачной расходится. А Долгоруков еще ой как полезен будет. Про друзей и соратников уж не раз сказано.
– Только учти, Никита Юрьевич, мне жизни преданных людей дороги, даже если меж ними черная кошка пробежала. А потому дуэль до первой раны, кровоточащие царапины не в счет.
– Мнится мне, государь, что ты не ведаешь, как и меня на свою сторону перетянуть, и Ивана сберечь. Так то лишнее, я и без того твой, в том и присягу давал.
– Не в присяге дело. Не по долгу, а по сердцу верные трону потребны. А коли не быть честным, то и сердца не получить.
– А ну как убью?
– Знать, воля на то Господа нашего, – сделав для себя зарубочку, что генерал-майор больно уж уверен в своих силах, искренне ответил Петр.
– А ведь он не только мне обиды чинил. Что же, государь, со всеми драться ему велишь?
– Не со всеми. Но с тобой велю.
Вот так, любезнейший, дальше уж сам думай, не дите малое. Никому иному не позволено, а тебе со всем уважением. Поймешь – хорошо. Не поймешь… Жаль. Хотелось еще одним доверенным лицом обзавестись, так как виды имеются, а можно лишиться и того, кто пока единственный.
– Я все понял, государь.
– Василий.
– Тут я, государь! – влетел в комнату денщик.
– Господ офицеров и Ивана Долгорукова кликни.
– Слушаюсь, государь.
Бог весть, может, Васька, шельмец, так сумел все предугадать и заранее озаботился. То ли господа офицеры пришли поинтересоваться, как обстоят дела у их майора. Не шутка ить, против влиятельной родни пошел. И потом, они тут на подворье безвылазно уж который день сидят, света белого не видят. Но как бы то ни было, а не прошло и минуты, как все четверо и Долгоруков предстали перед юным императором.
Беседа была недолгой. Петр предоставил слово Трубецкому. Тот вызвал на поединок Долгорукова. Император дал свое соизволение на оный. Определились с секундантами, и все дружно направились в засыпанный снегом сад. Петр же с помощью Василия удобно расположился у окна…
Ох, Трубецкой, а прав ведь был насчет тебя. Как есть прав. Кавалергард хотя войска и не водил, но в боях участвовал, чего не скажешь об Иване. Это чувствовалось сразу. Петр и сам войн не видел. Откуда? Да только, едва поединщики встали в позицию, юный император тут же рассмотрел в Трубецком убийцу. Нет, не татя, а человека, коему не впервой смотреть смерти в глаза и отбирать чужую жизнь. Таким можно стать только в боях, где кровушка рекой льется. Откуда он все это знает? А бог весть. Знает, и все тут.
И стати вроде одной. И ловкие оба. А Никита Ваньку как щенка шелудивого по снегу валяет. Наблюдая за поединком, Петр все время ловил себя на мысли, что так не должно быть. Не может бой длиться так долго. Но поединок продолжался. У Долгорукова уже несколько неглубоких порезов, и при нанесении каждого из них Трубецкой мог нанизать его на шпагу. Однако, словно играя, делать это не спешил. Наконец Иван ринулся в очередную атаку, да так резво, что Никита был вынужден немедленно отреагировать. Как результат, шпага пронзила правое плечо атаковавшего.
Петр всмотрелся в лицо Трубецкого, благо происходило все практически под окнами. Недоволен генерал. А чем, собственно? Рана-то нешутейная, да десяток мелких порезов. После дуэлей, бывает, и с куда меньшим результатом расходятся, считая вопросы чести исчерпанными. Нешто и впрямь живота удумал лишить? Не понял просьбы Петра? Да понял он все. Еще как понял. Просто душу не успел отвести, а очень хотелось. Ну да, нельзя получить все и сразу…
– Вижу, Никита Юрьевич, жалеешь, что Иван в атаку бросился. Что, хотелось еще поиграть, чтобы до печенок пробрало обидчика? – внимательно наблюдая за Трубецким, поинтересовался Петр.
– Хотел, – не стал таиться осмелевший офицер, – но, как видно, Господь рассудил, что я излишеством занимаюсь, а потому и решилось все так скоро.
– Понимаю, за обиду хочется взять большую плату. Но случилось так, как случилось. Надеюсь, у тебя теперь нет претензий по вопросам чести к Ивану Долгорукову и камня за пазухой на своего императора не держишь? Не смотри на меня так. Смертельную схватку не разрешу.
– Вопрос полностью разрешен, государь.
– Вот и хорошо. Тогда слушай мое повеление. Расстроен я безмерно тем обстоятельством, что мой сподвижник и фаворит был ранен тобой. Поединок был честным, а потому судить тебя я не могу. Однако и спускать подобное тоже не стану. Сегодня же ты будешь отчислен из роты кавалергардов и исключен из списков Преображенского полка. Завтра тебе надлежит убыть для дальнейшей службы в Санкт-Петербург, где вступить в командование Ингерманландским полком. Чего молчишь?
– Слушаюсь, государь, – тоном ребенка, которого поманили сладким петушком, а потом показали кукиш, произнес Трубецкой.
– Не понял. Вот и ладно. Значит, и иные не поймут. Ну чего ты на меня так смотришь, Никита Юрьевич? Думаешь, обманул? Нет тут обмана. А вот службу сослужить ты сможешь, и немалую. У меня два гвардейских полка, опора и надежа из пяти тысяч штыков, которые никак сейчас мне не подчиняются. Вот набралось две роты преображенцев, числом в три с половиной сотни, и это все. Да и за то благодарить должен Ивана, так как ближники его там командуют. Оставаться в Москве, быть под пятой тайного совета, где всем заправляют Долгоруковы да Голицыны? Податься в Петербург? Так и там поддержки нет. Я на троне надобен только как китайский болванчик или вовсе никакой. А мне такого не нужно, потому как у Российской империи должен быть император, а не кукла фарфоровая. По выздоровлении я поеду по святым местам и после поездки возвращаться в Москву не намерен. Сразу направлюсь в Санкт-Петербург. Как там себя поведет Миних, я не ведаю. А потому потребны мне в столице войска, на которые я могу опереться. Теперь понял?
– Понял, государь. Все исполню, будь уверен, – вдруг взбодрившись и вытянувшись во фрунт, произнес довольный сверх всякой меры генерал.