Лукреция взяла ласточку и положила ее на свою ладонь. Склонила голову, глядя, как мутно, медленно перетекает солнечный свет в отражении на странном металле. Казалось, что там, в этой серебристой глади, свет существует по каким-то иным, чуждым этому миру законам.
- Уверена, - сказала она и прижала ласточку к груди.
"Ее глаза, - подумал Родриго. - Надо же. Так скоро".
И в этот миг спокойную тишину сада огласил крик - пронзительный, высокий крик боли. Хуан катался по траве - теперь уже не сцепившись с Чезаре, а держась за свою руку, прижатую к груди под неестественным углом.
- Ма-а-ама! - верещал он, захлебываясь слезами. - Моя рука!
Чезаре, стоя поодаль, смотрел на своего большого и сильного брата скорее с удивлением, чем с раскаянием. Фигурку быка он по-прежнему сжимал в кулаке - он не выпускал ее во время драки.
Ваноцца встала. Родриго ждал, что она бросится к плачущему сыну, утешит его - в конце концов, она мать и, он знал, любящая мать. Но вместо этого она подняла с земли оставшуюся фигурку паука и, подойдя к Хуану, усадила его прямо. Хуан захныкал, жалуясь, что Чезаре сломал ему руку. Это казалось немыслимым, особенно если сравнить комплекцию мальчиков, но Родриго знал, что Хуан не преувеличивает. Он взглянул Чезаре в глаза - да, все так и есть. Бык, как и ласточка, тоже признал нового владельца.
- Все хорошо, - ровный, низкий голос Ваноццы медом пролился над лужайкой. - Я помогу тебе. Сейчас помогу. Но мы должны закончить, Хуан. Это важно. Возьми. Он твой.
Она вложила паука в трясущуюся мальчишескую руку. Хуан уставился на фигурку, взвыл и в ярости отшвырнул ее прочь так, что она отлетела далеко от него, к самым ногам Родриго.
- Не надо мне этого проклятого паука! Мне больно-о!
- Отведи его в дом и вызови лекаря, - распорядился кардинал.
Когда Ваноцца увела рыдающего Хуана, Родриго наклонился и поднял с земли фигурку паука, отвергнутую его сыном. Намотал на нее золотой шнур и вновь повесил себе на шею. Он был разочарован, но... на все воля Господня.
- Отец, простите, - пробормотал Чезаре, - я не хотел...
- Я знаю, сын мой, - Родриго положил ладонь ему на затылок и успокаивающе погладил, показывая, что не судит строго. - Ты не виноват.
Чезаре тотчас вскинул голову, улыбаясь. В такие мгновения, как это, Родриго терялся, не зная, кого из своих сыновей он все-таки любит больше.
- Как странно, отец, - тихо сказала Лукреция.
- Что, дитя мое?
- Мне показалось... ваши глаза... Они всегда были разного цвета, и мне почудилось, будто несколько минут назад они стали одинаковыми, голубыми. А сейчас снова разные...
Чезаре удивленно посмотрел на сестру. Та ответила на этот взгляд - и, беззвучно вскрикнув, прижала ладонь к губам.
- Лукреция, - в недоумении сказал Чезаре, - что с твоими глазами?
Родриго шагнул между ними, обнимая обоих за плечи и привлекая к себе. Его сын и дочь разглядывали друг друга с изумлением, и каждый не сознавал, как крепко сжимает в руке подарок, только что полученный от отца. "Вы мои дети, - подумал Родриго. - И сегодня, сейчас я поделился с вами той властью, коей должно быть достаточно, чтобы мы завоевали для Борджиа целый мир. Господи, если ты есть - прошу, пусть они и вправду будут готовы".
Глава 2. 1492 год
1492 год
Дорога из Пизы в Рим шла мимо Перуджи. Были, конечно, и другие дороги, в том числе и более удобные, и менее опасные, чем этот разбитый большак, проложенный, казалось, еще при Юлии Цезаре. Шел только третий день пути, а конь Чезаре уже дважды терял подкову, да впридачу сломалась ось в колесе обоза, на котором молодые выпускники Пизанского университета везли свои пожитки. Джанпаоло, которого друзья по студенческой скамье звали Тилой, страшно ругался, злился, что по такой дороге не пустишь лошадей вскачь - неровен час, ноги подвернут, в то время как Джованни, флегматично труся на своем муле, грыз персик и философски повторял, то спешка еще никого не доводила до добра. Чезаре втайне подумывал, что этот хитрец говорит не без умысла и был бы не прочь, если бы они в самом деле опоздали на свадьбу Торино Бальони, кузена Тилы, любимого племянника графини Аталанты, владевшей Перуджей. "Стоит, пожалуй, и впрямь расспросить его об этом, когда Тила в очередной раз разорется так, что не сможет нас услышать", - подумал Чезаре и улыбнулся про себя.
- Чему радуешься? - проворчал Тила, потирая ладонью потную шею. - Дорога дрянь, жарища, похмелье, а ты лыбишься не пойми чего. Надо было хоть шлюх с собой прихватить. Хоть парочку.
- Стыдитесь, мессир, - кротко ответил Джованни со своего мула, не успел Чезаре и рта раскрыть. - Не вы ли всего лишь третьего дня клялись в любви и верности сиятельной монне Клотильде... или то была монна Киприна... не вспомню сейчас, по правде, да вы и сами не вспомните, но кому-то точно клялись.
- Он все время клянется, - заметил Чезаре. - Каждой. И всякий раз вполне искренне.
- А что делать, - проворчал Тила. Его крепкие уши, торчащие по бокам коротко стриженой головы, слегка порозовели. - Да, клянусь, так ведь иначе разве они на меня посмотрят? Будь у меня такой тугой кошелек, как у твоего папаши Медичи, Джованни, или если бы все перед моим отцом падали ниц, как перед батюшкой Чезаре, ко мне бы женщины тоже липли, только свистни. А что я? Просто бедный Тила Бальони, никому не нужный и заеденный мухами, - и он с самым печальным видом прихлопнул на своей толстой шее одно из созданий, только что им упомянутых.
Джованни поджал тонкие губы, как делал всегда, когда его друг начинал предаваться беспричинному самоуничижению.
- Да-да, ты бедный-несчастный, никому не нужный наследник герцога Перуджи, это всем известно. Воистину, нет в Романье человека несчастнее тебя.
- Да какой я наследник, - сокрушенно вздохнул Тила. - Это я на одних словах наследник. Сейчас ведь Перуджей правит тетушка Аталанта, а тетушку, вон, как мой кузен Торино окрутил. Тетушка свою дочь ему отдает, а за нее ведь король Наваррский своего сына сватал!
- Незаконного, - вставил Джованни.
- Незаконного, ну и что? Подумаешь, незаконного! Чезаре вон тоже незаконный, и кого это волнует?
- Спасибо, друг мой, - Чезаре слегка поклонился ему со своего коня, так что перо на берете качнулось вперед.
Тила только сердито махнул своей здоровенной лапищей.
- Да ну тебя к дьяволу. Ты со своим незаконным отцом и славы, и счастья больше огребешь, чем я с моей разлюбезной тетушкой. Вот увидишь, после этой свадьбы Торино ее окончательно окрутит, так она и отдаст ему Перуджу. А меня на свадьбу пригласили нарочно, чтобы поглумиться.
- Тила, - укоризненно сказал Джованни Медичи. - Ты несправедлив к своей родне. Если бы тебя хотели унизить, то вовсе бы не пригласили.
- Да, и я мог бы еще недельку попьянствовать с вами в Пизе, вот ведь горе было бы, а? Да я бы так и сделал, если б не вы. Ну притворился бы, что письмо затерялось, бывает. И чего вас потянуло в эту Перуджу, а? - и он сплюнул в сердцах, оставив в густом слое дорожной пыли влажную ямку.
Джованни и Чезаре переглянулись. Конечно, Тила Бальони, даже будучи их другом, не мог их сполна понять. Джованни хлопотами отца еще три года назад принял кардинальский сан, хотя и не участвовал пока в заседаниях коллегии кардиналов; Чезаре Борджиа получил кардинальскую шапку недавно и отбыл из Пизы в Рим на свое рукоположение. Он не был самым юным кардиналом в истории святой церкви, но в семнадцать лет самое последнее желание храброго и пылкого сердца - это навеки погрести себя под тяжестью церковных одежд и обязательств, навеки забыть о вольном просторе, хорошей драке, пьяной песне и жарком теле сговорчивой девицы в руках. Впрочем, насчет последнего неписанные правила допускали некоторые поблажки - в конце концов, сам факт рождения Чезаре, его братьев и сестры свидетельствовал о том лучше прочего. И все же Чезаре было грустно. Вместе с кардинальским саном он обретал земли и богатства, но что ему до земель и богатств, когда он, и так никогда не знавший бедности, не нуждался ни в чем, кроме этого вольного ветра и легкого сумасшествия, и возможности вот так сорваться с места и поехать на свадьбу к родичам друга, и покутить там всласть, потому что теперь Бог знает, когда выдастся снова такая возможность...
Так думал Чезаре, и полагал, что мысли Джованни сродни его мыслям. Но взгляд, брошенный на него сыном Лоренцо Медичи, заставил Чезаре усомниться в этом. Хрупкий, даже хлипкий Джованни, выглядящий особенно низкорослым по сравнению с Чезаре и Тилой, восполнял недостаток внешней мощи силой внутренней. Чезаре, которому не чужды были обе эти разновидности силы, уважал друга и прислушивался к нему, признавая про себя, что Джованни порой понимает больше, чем он сам. "Что такое, друг? Зачем мы на самом деле едем в Перуджу?" - мысленно спросил он, и Джованни опустил глаза, как бы давая знать, что сейчас не время.
- Кстати, Чезаре, - сказал он вдруг как ни в чем не бывало. - Все хотел тебя спросить, да только мы все время напиваемся и из головы вылетает. Каким образом твой досточтимый батюшка смог-таки стать его святейшеством Папой?
Тила выпучил на Джованни глаза - и расхохотался. Конь под ним, такой же громадный, как он сам, дернул ушами, а свита, ехавшая на почтительном расстоянии от господ, нервно забряцала оружием.
- Ну ты и спросил! - гаркнул Тила. - Да что ж ты как дитя-то малое? Это ж всем известно! Выбрали его господа кардиналы, такие же вот прощелыги, как вы оба. Так всегда делается.
- Ясно, что выбрали, - прищурившись, сказал Джованни, по-прежнему глядя на Чезаре со своего мула. - Вот только - почему? То есть, хочу я сказать, каким образом?
- Голосованием, - как слабоумному, объяснил ему Тила. - Единогласно.