Роман в жанре альтернативной истории.
1921 год. В госпитале для инвалидов войны пришел в себя "убитый" в марте 1920 года командующий Восьмой армией Максим Кравцов. Бывший эсер и штабс-капитан царской армии, бывший член ЦК ВКП(б), лично знакомый с Лениным и половиной героев Гражданской воны, и сам награжденный двумя орденами Красного Знамени… И да, это не наша история. Все это произошло в далекой далекой галактике, где другой Троцкий не дружит с другим Сталиным, и где командарм Кравцов отвечает на вызовы эпохи скупой улыбкой на жестком лице…
А в остальном, как всегда у Макса Маха, много исторических подробностей, закрученный сюжет, и любовь на фоне политической борьбы и борьбы за власть.
Содержание:
Часть I - Командарм Кравцов 1
Пролог (1) 1
Глава 1 - Жизнь моя … 2
Глава 2 - …никогда не поздно 6
Глава 3 - Оперативные обстоятельства 13
Глава 4 - Люди и тени 19
Глава 5 - Катарсис 26
Часть II - Возвращение Максима 32
Пролог (2) 33
Глава 6 - Разговор по существу 33
Глава 7 - Бильярд в половине восьмого 41
Глава 8 - Дела давно минувших дней… 46
Глава 9 - Жаркое лето двадцать пятого 52
Глава 10 - Слом 57
Эпилог 65
Макс Мах
Под Луной
(Роман-фантазия)
Ничто не ново под луною…
Н. М. Карамзин, Опытная Соломонова мудрость, или Выбранные мысли из Экклезиаста
Часть I
Командарм Кравцов
В этот час к вокзалу, куда приходят поезда с юга, пришел поезд. Это был экстренный поезд, в конце его сизо поблескивал синий салон-вагон, безмолвный, с часовыми на подножках, с опущенными портьерами за зеркальными стеклами окон.
Б.Пильняк, Повесть непогашенной луны
Пролог (1)
Поезд подошел уже заполночь. Встал, окутавшись паром, на запасных путях - чуть ли не у самого депо - прогремел сочленениями, словно устраивающаяся на отдых стальная тварь, замер: только и жизни, что дыхание часовых, клочьями тумана поднимающееся в холодный октябрьский воздух, да свет, выбивающийся кое-где из-за плотно зашторенных окон.
- Чай пить будешь? - спросил хозяин салон-вагона, раскуривая трубку.
Трубку он раскуривал, не торопясь, "растягивая удовольствие", явно наслаждаясь теми простыми действиями, что почти машинально выполняли его руки. Руки же эти были руками рабочего человека, какого-нибудь слесаря с завода или крестьянина "от сохи", и широкое скуластое лицо им под стать. "Простое" лицо. Но вот глаза… Глаза у человека, одетого, несмотря на глухую ночь, по всей форме - то есть, в сапоги, брюки-галифе, в зимнюю суконную рубаху, перетянутую ремнями - глаза у него были отнюдь не простые. Умные, внимательные, "проницающие"… Хоть и "улыбнуться" могли. Сейчас улыбались:
- Ну?
- Буду. Спасибо, - собеседник был моложе, интеллигентней, и как бы не из евреев, но вот какое дело, ощущалось в этих людях нечто, что сближало их, превращая едва ли не в родственников, в членов одной семьи. Но, разумеется, родственниками они не были.
- Слышал? - не оборачиваясь, спросил старший застывшего в дверях ординарца.
Слышал, конечно. Как не услышать, даже если нарком говорит тихим голосом? Ординарец ведь не первый день на службе. Еще с Гражданской остался, попав в "ближний круг" в Туркестане, да так и прижился. Не стучал и глупостей до чужих ушей не допускал. А служил исправно, так зачем же другого искать?
Однако всегда есть слова, что не только при посторонних не скажешь, но и при своих - подумаешь: "а стоит ли?" И промелькнуло что-то во взгляде молодого собеседника, что не укрылось от внимательных глаз хозяина салон-вагона, насторожило, заставило, собравшегося было расслабиться в компании с младшим товарищем, собраться вновь.
"Что?" - спросили глаза старшего, когда собеседники остались одни.
- Скажи, Михаил Васильевич, я похож на сумасшедшего? - медленно, словно бы взвешивая слова, спросил человек, которому предстояло вскоре стать "военным министром" Украины.
- Говори, Иона, - предложил Фрунзе, выдохнув табачный дым, - здесь можно. Минут пять… можно.
Якир бросил короткий, но не оставшийся незамеченным взгляд на закрытую дверь, потянул было из кармана галифе портсигар, но остановил движение, и посмотрел наркому прямо в глаза.
- Через несколько месяцев, Михаил Васильевич… - произнёс он ровным голосом. - Когда точно, не скажу. Не знаю. В феврале или марте… Зимой… Еще снег лежал. Обострение язвы… Политбюро приняло решение - оперировать…
- Политбюро? - самое странное, что Фрунзе не удивился. Он только побледнел немного и сильнее прищурился.
- Сталин, - коротко ответил Якир. Он тоже побледнел сейчас. Пожалуй, даже больше, чем Фрунзе. - Вы не встанете с операционного стола… - сказал он, переходя на "Вы". - Сердце не выдержит или еще что… Точно не помню.
- Не помните… - переход на "Вы" оказался заразительным, но и то сказать, занимало Фрунзе совсем другое. Взгляда он не отвел, хотя глаза вдруг стали какие-то рассеянные, о трубке забыл, но при этом казался спокойным. - Что еще расскажешь?
- Конспективно… - как бы через силу произнес Якир. - За недостатком времени… - взгляд стал тяжелым. - Льва Давыдовича вышлют в двадцать девятом или тридцатом. Уедет в Турцию, потом в Мексику. Зиновьева расстреляют в тридцать шестом. А меня, - бледные губы растягиваются в подобие улыбки, - в тридцать седьмом вместе с Тухачевским, Корком, Эйдеманом… Рыкова еще, и Бухарина, но их по другому процессу.
- А с ума, значит, не сошел?
- Нет.
- Тогда, что?
- Не знаю, - покачал головой Якир. - Девять дней уже… с этим живу. Проснулся утром, а оно тут, - коснулся указательным пальцем выпуклого лба. - А стреляли в затылок, как и сейчас…
- Он? - Фрунзе не уточнил, кого имеет в виду, но собеседник понял.
- Он, - кивнул. - А еще Молотов, Каганович, Ворошилов, Микоян…
- А Серго? - странно, но Фрунзе не спешил закончить этот бредовый во всех смыслах разговор.
- Застрелился в тридцать шестом.
- Киров?
- Его застрелил муж любовницы в тридцать четвертом… Вы не понимаете, я… я года до пятидесятого все помню. Иногда с подробностями… Форму свою помню. У нас в тридцать пятом персональные звания ввели, так мы с Уборевичем командармов первого ранга получили… Кажется, еще Шапошников, но про него я не точно помню… Нехорошо… Вы мне не верите?
- Верю, - в голосе Фрунзе прозвучала вдруг тяжелая нечеловеческая усталость. И еще что-то.
"Тоска?"
Но в этот момент, с легким стуком в дверь, в салон вернулся ординарец Фрунзе.
"Ну, и что мы будем с этим делать?" - молча, одними глазами спросил Якир.
"Будем… жить", - твердо ответил нарком.
Возможно, что на самом деле все обстояло не так. И разговор, описанный выше, состоялся не ночью, а ранним утром. И вел его не наркомвоенмор Фрунзе, а командарм Гаврилов. И, разумеется, разговаривал Гаврилов вовсе не с заместителем командующего военными силами Украины и Крыма Ионой Якиром, которого нет, и никогда не было в повести Пильняка. А с командиром стрелкового корпуса Двинским, молодым, энергичным красным генералом, хорошо показавшим себя там, где " порох, дым, ломаные кости и рваное мясо …" И это Двинский метался следующей ночью в постели, захваченный жутким в своей правдивости сном. И проснулся во втором часу ночи среди мокрого от пота белья, и сидел до рассвета на кровати, глядя в серую муть за окном. Сидел, не одевшись - в бязевых кальсонах и нижней рубахе - курил, думал, поглядывая по времени на лежащий рядом именной "Байярд", играл желваками… Однако же вопрос: сидел ли? Мог ли сидеть? Ведь в повести Пильняка нет никакого Двинского. Там есть старый друг командарма Попов, а вот Двинского… Был, правда, Лайцис, но ту книгу - "Голый год" - Борис Пильняк так и не дописал: умер от тифа в двадцать втором, чуть-чуть не успев с рукописью…
А Якир… Его ведь не зря считали умным человеком. Он - пусть и недолго - даже в Базеле учился. Студент, одним словом. А в те годы, следует заметить, не то что студент, но и просто выпускник реального училища или - бери выше - гимназии знал, не мог не знать, основы формальной логики. И выходило, что, едва лишь увидев будущее в своем "вещем" сне, Иона Эммануилович это будущее отменил. Самим фактом своего знания - сокровенного, богом или чертом "духновенного" - отменил. А, заговорив обо всем этом с другим - с Михаилом Васильевичем Фрунзе - тем более изменил это гребаное будущее, спустив со склона грядущего смертельно опасную лавину вероятностей. И Фрунзе умирал теперь то на операционном столе, то, отказавшись от операции, в Москве или Киеве, Одессе, где эсеровский террорист расстрелял его в упор из маузера "Боло", в Ленинграде, Харькове, Минске… Или оставался жив, входил в Политбюро, становился Генеральным секретарём, пережив застреленного женой Сталина… Могло случиться и так. Теперь могло. Будущее перестало быть тайной, но не стало от этого более определенным. Ночь, туман, неверная земля под ногами… и веер вероятностей, словно колода карт в руках судьбы…