Вдвоем они перенесли настоятеля в Казенные палаты и уложили на постель в его келье. Геласий позвал двух служек, наказав им ни на шаг не отходить от отца Варлаама. Затем снова вернулся в Успенский собор. Лики святых на иконах по-прежнему были трагически мрачны, но трещины с изображений Господа и Одигитрии Смоленской исчезли. "Нет, здесь проводить молебен нельзя", - подумал про себя Геласий и снова позвал оставшегося в притворе Феофана.
- Беги к келарю, пусть церковь Архангела Гавриила отпирает, да братьев всех созовет, там служить сегодня будем. Ворота открывайте, и чтобы чинно все, без суеты. О болезни настоятеля, да о том, что видал сегодня в ризнице - ни гу-гу. Понял?
- Понял, батюшка, - кивнул вихрастой головой Феофан и устремился к трапезной, внушительному деревянному строению на подклете. В нижнем этаже трапезной располагались столовые для нищих, и келарь, отец Михаил, обычно поутру хлопотал там по хозяйству. Проводив Феофана взглядом, Геласий направился переоблачаться к молебну. Вскоре с колокольни раздались первые удары благовеста. Загремели огромные замки на воротах, медленно поднялась решетка. Окрестный люд потянулся в церковь Архангела Гавриила, сияющую золотыми восьмиконечными крестами с золотыми низями на черных колоколовидных куполах, плывущих черными корабликами среди голубовато-оранжевых волн-облаков.
- Свет инокам - ангелы, а свет мирянам - иноки, - склонился перед Геласием белозерский старожил дед Ефрем, - благослови, батюшка.
Иеромонах осенил старца крестным знамением. Тот с благодарностью припал к руке священнослужителя.
- Как поживаешь, старче? - поинтересовался Геласий. - Все один в глухомани с волками да лисицами дружбу водишь?
- Да не тужу, спаси Господи, батюшка, - отвечал старик, - вот на курячьи именины, когда бабы курам головы крутить начнут, под самый развал зимы на святых Кузьму да Домиана соберусь, поди, в кулепню. С меня ж какой работник ныне, так, обуза одна, на чужом горбу прохлаждаться. Пахтать да сеять мочи нет. Только зимой и проку: мялкой и трепалкой с бабами махать, лукошко али короб сплести, посуду какую выстругать, просак наладить, чтобы одежонку при кручении веревки не затягивал… А летом в лесу у озера шалашик себе сооружу и поутру, по росе, - косить. Горбуша у меня славная, траву высокую добро берет, да и литовка, если где мелкую травку подкосить надобно, неплоха. Я вот тута, батюшка, - понизил голос Ефрем, - на носу зарубку сделал, чтоб не забыть сказывать тебе… - Морщинистой рукой он достал из-за пазухи "нос" - дощечку, на которой неграмотные люди обычно делали пометки. - Прибежал ко мне давеча ночью внучок сестрицы моей Авдотьи, знаешь его, смышленый такой, Ивашкой звать. Он с мальцами-то деревенскими князев табун в ночном на лугах пасет, там, где Шексна из Белоозера исходит. Прибежал - ни жив, ни мертв, в чем душа. Дыханье-то перехватывает - ни слова молвить не может. Я его расспрошаю, а он - в слезы. Говорит, испужался очень. А чего - молчок. Отмахал немало, в темноте-то, да босиком. Через поля, там, где хлебушек наш северный, овес-благодетель, зреет, да где рядышком ржичка урожайная растет, а еще там, ну, как ея… - Ефрем с досады почесал за ухом. - Ну, запамятовал я, прости, отец родной, новая трава, недавно сеять стали…
- Гречиха, - подсказал Геласий.
- Ну, вот, она самая, - обрадовался старик. - Так ты рассуди сам, какова даль-то. Во! - Он взмахнул рукой, как бы показывая расстояние. - Ревет мой малец, так я ему молочка, хлеба краюшку - успокоился. Говорит, как солнце-то зашло вчерась, вечерю отслужили, туман по озеру потянулся и на поля пополз. Сам знаешь, туман в августе - овес почернеть может. Ребята у костра сидят, про то и говорят. Вдруг от леса - всполохи какие-то, сквозь туман видать. Подумали пожар, что ли. Коли лес горит - беда, жара-то постояла немалая. Ну, мальцы - они есть мальцы, все им надо. Побежали самые храбрые туда, поглядеть. И мой среди них. В кустарник-то сунулись, а за ним березняк и поляна, да знаешь, поди, там боровиков всегда много на Рождество матушки нашей Богородицы бывает. Таки вот, глядь, на поляне той - люди какие-то, в темных одеждах все, в колпаках на головах, на коленях стоят рядком, руки-то в молитве сложили, а кому молятся - не поймешь. Вдруг как из-под земли - крест огненный перед ними, красный, ну, что рубаха на праздник, сияет весь, искры от него как из-под доброй подковы сыпятся. Так иноземцы те, басурмане, вовсе к земле пали, лепечут что-то не по-нашему. Что-то "ор да лун", поди, не разберешься. Мальцы-то оторопели, себя не помнят, как испужались. А люди те поднялись и мимо ребяток-то тронулись, слава заступнице нашей, - Ефрем широко перекрестился, - не заметили малых. А малые-то глядят - трава под басурманами не шелестит, не гнется, ветка не хрустнет, по полю пошли - рожь не колыхнется. Так и исчезли в тумане. Тут мой Ивашка со всех ног ко мне кинулся, остальные тоже, поди, к мамкам за подол. А утречком пошли мы с ним на ржаное поле, на котором басурмане-то исчезли, поглядеть, готова ли наша милая, уж страдное время наступило, пора жать. Сорвал я первый попавшийся колос, как мой дед еще меня учил, вышелушил зерно, на зуб пробую, хрустит - не хрустит. Коль хрустит - убирать пора. А оно, зерно-то, все черное внутри, будто сожгло его пламенем адовым под кожурой. Я второй, третий колос рву - все одно. Я - дальше, поглубже в поле вошел. Тут уж как камень с плеч свалился - спелые, добрые колосья, не попортил никто. Только по краю прихватило. Зараз в том месте, где басурмане прошли. Начали мы с Ивашкой рожь косить, пока роса тяжелая, да зерно сырое - коса в работе дюже хороша, аж свистит ветер под ней, а как солнце припечет, тут уж не наша работа, тут - серпом только, а то зерно сухое рассыпется все, а мы уж не горазды внаклонку-то. Все чин чином поработали мы. Косили по ветру, "обжинок", как водится, оставили, чтоб земля кормилась до будущего урожая. Косари да жнецы на помощь нам подоспели скоро. Сели мы с Ивашкой отдохнуть, редьку, что утром на огороде я вырыл, напополам разделили, и тут малец мой как дернет меня за руку, как крикнет: "Тятя, крест, крест тот!". Я уж вижу-то плохо, но такое и слепой узреет. Крест багровый над озером, словно кровью нарисован. Вот и не верь мальцам. Вся округа видала, Люд весь с поля кинулся прочь…
- Говоришь, люди в темных одеждах кровавому кресту молились, а потом в поле исчезли? - Услышав рассказ Ефрема, Геласий стал белее своего подризника, который одел к богослужению. - Сколько же было их числом? Не сказал Ивашка тебе?
- Так он у меня счету не обучен, - отвечал ему Ефрем. - На пальцах показал - четыре раза по пятку будет. Вот и раскинь: зело, зело и иже, значит.
- Двадцать… - повторил за ним Геласий. - Двадцать человек - почитай, целый отряд. Какие слова-то произносили они, ты говорил?
- Так кто ж поймет-то, батюшка, - махнул сжатой в кулаке шапкой старик, - "ор да лун", вроде…
"Флер де Лун, - мелькнула в голове Геласия догадка, - Цветок Луны…" И перед глазами снова встал распустившийся золотой тюльпан ларца с зеркальными лепестками. Не за ним ли пожаловали гости незваные, а он, как учуял их, так и ожил весь…
- А оружие было при них? - снова спросил он Ефрема. - Не заметил Ивашка?
- Не заметил, - виновато потупился Ефрем, - испужался малец очень.
- Феофан, - подозвал Геласий стоявшего невдалеке послушника, - срочно посылай гонца в княжескую усадьбу, к князю Григорию Вадбольскому, пусть скажет, брат Геласий челом бьет, просит прибыть в монастырь с ратниками, которых князь Алексей Петрович ему оставил. Пусть настаивает, чтоб не медлили, до захода солнца были к нам, не позднее. Сдается мне, не принесет нам грядущая ночь покоя.