Делать было нечего, время спрессовалось в одну растянутую, как кисель, субстанцию. По праву больного меня никто из сокамерников не тревожил, и я мог хотя бы насладиться лежанием на жестком матрасе, разглядывая нацарапанные на стенах надписи. Тут, судя по всему, не красили стены с дореволюционных времен. Глаза - один из которых был прилично затекшим - натыкались на даты, самая старая из которых относилась к 1897 году. "Гога из Тифлиса - 1897", а чуть ниже те же цифры и надпись, сделанная грузинской вязью. Нацарапать что ли ради смеха - "Здесь был Ефим Сорокин, родившийся в 1980-м году, в год проведения московской Олимпиады"… То-то сидельцы затылки будут чесать.
Периодически кого-то вызывали на допрос, кто-то возвращался изрядно побитым, а двое из вызванных и вовсе не вернулись, и этот факт не внушал мне и другим оптимизма.
Настало время ужина. Блатные, как обычно, кучковались на примыкающих к окну нарах, и я приметил, что они там о чем-то перешептываются, изредка бросая взгляды в нашу сторону.
- Затевают какую-то пакость, - негромко проинформировал я комбрига. - Ночью нужно быть готовыми ко всему.
- Установим поочередное дежурство, - так же тихо ответил Кржижановский. - Нас уже несколько человек набирается, из военных, да и остальные из сочувствующих, так что дадим вам отоспаться, справимся своими силами.
Как и вчера перед сном, свет выключили где-то часов в 11 вечера, и камера погрузилась в темноту. Слабый луч лунного света, падавший в зарешеченное оконце, и тлеющий красным кончик папиросы из блатного угла - вот и все освещение. Хорошо хоть фрамугу приоткрыли, а то бы вся камера провоняла табаком. Запасы махорки у них, наверное, солидные, передачки, небось, кореша с воли передают.
Сон не шел. Сокамерники ворочались, что-то бормотали, разговаривали… Правда, постепенно все же затихали. О том, сколько прошло времени после отбоя, можно было только догадываться. А мне все равно не спалось. Ныли побои, в боку ломило, нужно показаться медику, может, хоть какую-то фиксирующую повязку на ребра наложит, а еще лучше, если в "больничку" определят.
Я закрыл глаза, пытаясь все же уснуть. Видно, с закрытыми глазами у меня обострился слух, потому что я расслышал какое-то шевеление в "блатном углу". Открыл глаза - и различил в сумраке три крадущиеся в нашу сторону тени. Чуть толкнул лежавшего рядом комбрига, тот стиснул мое запястье - мол, все вижу, нахожусь в полной боевой готовности.
Я смотрю в щелочку из-под опущенного века правого глаза, левый и так заплыл. Надеюсь, Кржижановский тоже догадался прикрыть веки, не сверкать белками глаз в мутном лунном свете.
Тени совсем рядом, объясняются знаками. В руке одного из них виден какой-то слаборазличимый предмет, похоже, очередная, сделанная из "весла" заточка. У них тут склад что ли?!
- Бей блатных!
Я даже вздрогнул от неожиданности. Крик комбрига поставил на уши, показалось, разом всю камеру. Началось какое-то броуновское движение, кто-то закричал, послышались звуки борьбы, пыхтение, чей-то болезненный вскрик, матерщина и возня под шконкой. Я пытался что-то разглядеть, но в такой суете это занятие выглядело крайне бесперспективным.
И тут неожиданно загорелась забранная в сетку лампочка под потолком. Куча-мала моментально рассосалась, а в освободившемся пространстве на полу я увидел долговязого уголовника, лежавшего без движения. Его двое подельников - Костыль и шрамированный по кличке Рубец - успели отползти в свой угол. Обоим досталось прилично, но их жизни ничего не угрожало, тогда как из-под долговязого натекала лужа крови. Похоже, блатарю проломили голову. Интересно, чем? Разве что ногами, больше нечем.
Дверь распахнулась, и в помещение влетело пятеро вооруженных револьверами надзирателей.
- Всем встать! К стене!
Пришлось подчиниться даже нам с "испанцем". Единственным, кто не мог выполнить распоряжения, был долговязый. Один из вертухаев с двумя красными поперечными полосками в петлицах склонился над ним, приподнял за волосы голову, отпустил ее, отчего она с глухим стуком вернулась в прежнее положение, проверил пульс и озвучил вердикт:
- Еще живой. Романцев, Сидоров, схватили быстро и в санитарный блок. Там сегодня Пущин дежурит, пусть посмотрит, может, его в госпиталь надо отвезти. Если что - поедете с ним. Ежели вдруг окочурится - тело привезете обратно.
Когда покалеченного унесли, все тот же надзиратель спросил:
- Кто это сделал?
Ответом ему была тишина.
- Еще раз спрашиваю - чьих рук работа?
- Сам он с шконки упал, - раздался чей-то голос.
- Кто это сказал? Шаг вперед.
От стенки отлепился невысокий мужичонка лет 45–50 с небритой, впрочем, как и у всех здесь, физиономией.
- Фамилия?
- Куприянов.
- В карцер его. Остальным спать, завтра с вами следователи разбираться будут.
Вот так вот, особо не заморачиваясь. Понял, что ни от кого сейчас правды не добьется, решил хотя бы на одном отыграться, не вовремя предложившем свой вариант физического увечья уголовника. Несчастный Куприянов в моих глазах выглядел сейчас новоиспеченным Иисусом, взявшим на себя грехи пусть не всего человечества, так хотя бы одной камеры.
До утра я так и не сомкнул глаз, как, вероятно, и все остальные. После завтрака Костыля увели на допрос, подозреваю, что в связи с ночным происшествием. Возможно, он был обычной наседкой и регулярно стучал начальству изолятора на сокамерников. Даже скорее всего так и было. Вернулся блатной примерно через час, с непроницаемой физиономией, на которой красовался фингал вроде моего. Но это было результатом еще ночных разборок.
А мне стало чуть получше, кровь с мочой уже не шла, и я даже нашел в себе силы посетить баню. Туда тоже водили небольшими группами по 12 человек. Баня была основательная, с кафельными стенами, а около печей трещали сверчки, придавая помывке какой-то сюрреалистический колорит. Мылился я аккуратно. Не в том смысле, что боялся уронить мыло, потому что нагибание за ним в такой среде известно к чему могло привести (хотя блатные и мылись в другой группе). Просто левый бок превратился в сплошной синяк, и каждое прикосновение к нему причиняло серьезный дискомфорт. После помывки показал его надзирателю, заявив, что ребра сломаны, и попросился к врачу.
- Точно сломаны? - недоверчиво спросил молодой охранник.
- Клянусь здоровьем товарища Ежова!
- Ты, это, думай, что говоришь-то, - заозирался парень. - Ладно, пойдем отведу.
В медсанчасти меня осмотрел все тот же похожий на дедушку Калинина врач с седоватой бородкой клинышком, который встречал меня во время поступления в Бутырку.
- Ребра сломаны, говорите?
- Скорее, треснули, насколько я могу судить.
- А мне сказал, что сломаны, - вскинулся вертухай.
- Сейчас выясним, - успокоил его врач.
Пропальпировав мой бок, "Калинин" покачал головой:
- Действительно, в двух ребрах трещины. Вы, случайно, не медицинский заканчивали? Политехнический? Ну, тоже хорошо, уважаю образованных людей.
Туго обернув мой торс бинтом, на прощание посоветовал по возможности соблюдать покой, лишний раз не нагибаться, а через неделю пообещал посмотреть меня снова.
- Ну, если следующий допрос будет таким же, как предыдущий, то, боюсь, не только треснутых, но и сломанных ребер прибавится, - грустно пошутил я.
- Я постараюсь донести до сведения вашего следователя, что физические методы допроса до добра не доведут.
- Вашими бы устами…
А из медсанчасти меня отконвоировали к местному парикмахеру. Одноглазый умелец за 10 минут ручной машинкой обкорнал мою шевелюру, превратив ее в ежик.
- Брить пока нечего, - сказал он. - Все равно бритвы нет, этой же машинкой и брею, вернее, состригаю усы и бороду. Так что через пару недель, ежели не расстреляют или по этапу не уйдешь, жду у себя. А пока свободен.
В тот же день побывал и на прогулке. Вывели нашу группу во внутренний дворик, в углу которого высилась, как мне объяснил артиллерийский инженер, знаменитая башня Пугачева, где, по преданию, сидел сам Емельян Пугачев. И вроде бы в этой башне приводят в исполнение приговоры, то бишь расстреливают тех, кому вынесен окончательный и бесповоротный приговор.
- А затем тела на грузовике отвозят к крематорию, сооруженному в бывшей кладбищенской церкви преподобного Серафима Саровского, - проинформировал Куницын.
- Да ми́нет нас чаша сия, - мелко перекрестился примкнувший к нашей прогулочной группе коренастый Василий.
Следователи кололи его на признание в антисоветской деятельности, и в создании у себя в деревне, что в Рязанской губернии, троцкистской ячейки. Смех и грех! Этот набожный крестьянин, насколько я изучил его за несколько дней, совместно проведенных в камере, понятия не имел, кто такой Троцкий. А вся антисоветская деятельность заключалась в ударе по физиономии комиссара, когда тот с парой красноармейцев приехал забирать у многодетного Василия последние запасы зерна.
Глядя на зарешеченное небо, как-то резко взгрустнулось. Еще два дня назад я взлетал под облака, чтобы провести несколько секунд в свободном полете, а сейчас могу видеть лазурную синеву только сквозь решетку.
А вернувшись с прогулки, обнаружил в камере пополнение. К нам подселили не кого-нибудь, а бывшего начальника ростовского рынка по фамилии Станкевич. Плечистый мужик с рыжей бородкой оказался на редкость разговорчивым, и тут же поведал свою историю, из которой выяснилось, что все женщины по своей сути… бляди.