Мы остановили повозку, не зная, что делать дальше. Врата перед нами были Вратами Тайн. Я вспоминал, как слушаю одним ухом туманные и противоречащие друг другу обрывки сведений, что доходили к нам о Культе Праматери. Как я со скукой выношу звенящий, будто оса, голос учителя и блуждаю взглядом по саду и плывущим по небу облакам, а думаю о ладонях Айины на моем теле. Был Внешний Храм – так называли все, что можно увидеть, не став посвященным. Ограниченные знания, предназначенные для обычных мужчин, законы Кодекса, принципы жизни, науки Паломников. А еще был таинственный мир только для избранных Освященных и женщин – Храм Внутренний. Какие-то жертвы, круги таинств, Врата Тайн. Все это начиналось здесь, куда мы вошли и о чем знали немного. Были здесь места, доступные некоторым мужчинам, неосвященным женщинам, Освященным, которых считали ни женщинами, ни мужчинами, но существами Единства, а также – для высших жриц, которых звали архиматронами. Куда мы имели право отправиться и как туда попасть, мы понятия не имели. Только-только прошли сквозь врата, и здесь наше знание закончилось. Храм окружал башню сложными кругами, а сама башня растягивалась вверх и вниз, под землю.
И мы точно не могли стоять на первом же подворье, словно ослы.
– Колесо! – прошипел Брус сквозь маску, не двигаясь с ко́зел.
Я понял. Ухватился за борт повозки и, напрягая все силы, чуть приподнял ее, а потом пнул в пятку то самое колесо, которое нам уже приходилось однажды подправлять.
Мне показалось, что оно перекосилось – чуть-чуть. Брус едва заметным движением шлепнул осла тростью, и повозка дернулась вперед, заехав обручем колеса на выступающий из мостовой камень. Раздался треск, колесо соскользнуло с оси, повозка накренилась и остановилась.
– Прыщавый осел! – заорал Брус из-за маски и хлестнул меня тростью. – Ты туп, как сын луны! Исправляй, дурак!
Мне оставалось только неловко крутиться вокруг повозки, ковыряя в носу и неумело дергая перекривившееся колесо. Теперь мы могли ждать в безопасности, пока что-нибудь произойдет.
Тот, кто к нам вышел, был высок – это все, что я мог о нем сказать. Одежды жрецов настолько сложны, что формы тела теряются в их складках, а округлое, жесткое от вышивки оплечье, выглядящее, словно переброшенный через плечи нагрудник в форме круга, не позволяет сказать, есть ли у человека грудь. Лицо скрыто маской. Но даже когда посланник заговорил с Брусом и повел нас сквозь Врата Тайн, где открыл лицо, я не мог понять, имеем мы дело с женщиной или с мужчиной. У этого человека была обрита голова, подкрашены красным губы, веки покрыты золотом и бирюзой. На лбу и щеках вытатуированы спирали. Лицо же Бруса выглядело нормально. Что хуже – оно носило следы с полей битв, щеку пересекал длинный шрам, а кожа обгорела на солнце. Его череп был покрыт царапинами от поспешного бритья. И у него не было татуировок. Он совсем не напоминал бледное подкрашенное существо, которое вело нас сквозь очередные врата. Потому он не снял маску. Я надеялся, что это посчитают лишь гордыней важного курьера, который презирает провинциальный храм.
– Удаление от повозки недолжно. В ней странствует Слово. Прерывание пути – тоже обещает проблемы, – пояснял Брус на горловом жаргоне Языка Единства еще до того, как мы двинулись, после чего сунул руку за пазуху за знаком сколопендры.
– Где же Слову быть в безопасности, как не в Доме Матери? – ответил жрец, складывая раскрашенные в спирали ладони и склоняя лысую голову. Его голос мог оказаться и высоким мужским, и низким женским. – Приказ будет отдан адептам. Повозка, животные и груз будут восприняты со всем уважением.
Однако Брус вынул сверток из тайника на ко́злах и отдал мне.
Сундучок был удивительно тяжелым для своих размеров и пугающе холодным. Даже сквозь плащ он кусал меня за кожу, словно ночь напролет лежал на морозе.
В старом языке нет слов "я", "ты", как "он" или "они". Не говорится на нем: "я голоден", но: "в эту пору дня чувствуется голод", или более решительно: "тот, кто не ел, чувствует голод". Легко ошибиться и непросто что-то сказать.
Брус старался, чтобы даже его руки – с обломанными ногтями, въевшейся в кожу грязью дороги и неделями бесприютных скитаний, – оставались скрыты в рукавах.
Я также знал, что мы оба воняем. Уже не чувствовал этого, но иначе и быть не могло, раз нам было негде умыться. Мы мылись в последний раз, гостя у Лемеха, сына Корабела, амитрая, который изображал киренена. Но это было несколько дней назад.
– Во Внутренних Кругах в маске нет необходимости среди тех, кто повстречался, – холодно заметило сопровождавшее нас существо.
– Лицо одного не имеет значения. Один не существует. Важно Слово и его путь во славу Матери. Несчастный перерыв в пути должен быть коротким.
– Отдых в безопасном месте хорошо служит Слову, – ответил жрец. – Бережет его от зла, а тому, кто его ведет, позволяет удвоить усилия. Вода, одежды и пища – суть вещи, которые нужны, когда едется сквозь разломанный мир, полный самовлюбленного зла и похоти.
Так мы болтали себе, идя вдоль вьющихся, словно змеи, искривленных стен. Несколько раз мы свернули в округлые переходы, ведущие в очередные коридоры, и мне стало ясно, что без помощи отсюда не выйти. Изгибающаяся, как горная река, полоска неба над головой оставалась все той же, а на стенах повторялись сходные узоры. Я не заметил ничего, что могло бы помочь найти обратную дорогу.
Однако я чувствовал, что кто-то здесь есть. Порой слышал сзади шаги и останавливался – тогда шаги смолкали. Я осматривался и краешком глаза мне удавалось поймать некое быстрое размазанное движение. Неясное пятно алого цвета, ничего более. Может, это был отблеск, а может – просто пятно в моих измученных страхом глазах; а может я слышал эхо, отражающееся от искривленных каменных стен?
Порой мелькали небольшие круглые подворья, а под кривыми стенами виднелись круглые входы в некие мрачные помещения, подобные малым пещерам. Мне казалось, что порой внутри нечто движется. Проводник указал нам на один из входов, легко поклонился и удалился.
Потолок оказался кривым, словно комната была положенной на бок бочкой. Посередине стояла новая железная печка, на каменном полу лежал толстый вышитый матрас.
Кроме того, я увидел еще маты, амитрайский столик из буйволового рога, такой низкий, что за ним приходилось сидеть на земле, а еще маленькую каменную статую Госпожи Страды. Танцующую беременную женщину с серпом и миской, лицом чудовища и головой, увенчанной чепцом из злаков. Она стояла в неглубокой стенной нише, освещенная масляной лампадкой.
Я положил на землю сундучок, завернутый в жесткий от холода плащ, и принялся массировать замерзшие, уставшие от усилий руки.
Брус влез в нишу через низкие дверки и тотчас пал на колени перед статуей.
Я открыл рот, но ничего не сумел сказать.
Услышал, как Брус бормочет, упирая кулаки в пол и уткнувшись лбом в камень.
– Мать… из которой все вышло и в которую все вернется. Ты, что рожаешь, ты, что кормишь, ты, что делишь, ты, что отбираешь. Все, что ни родишь, сама и пожрешь, ибо все есть твое. Лоно, вечный круг, цвет, плод и семя, начало и конец, сила Матери…
Я замер с полуоткрытым ртом. С лицом, какого не устыдился бы Агирен Кысальдым, прыщавый дурачок. Мы были здесь совершенно одни, в пустом помещении, подобном глиняной миске. Здесь не имелось даже углов, где что-то могло бы укрыться.
Я стоял на полу на коленях и глядел на моего соратника. Моего проводника и защитника. Смотрел, как он трижды прикасается лбом к полу, на коленях подползает к статуэтке и тянется к продолговатому, похожему на черное перо предмету в нише.
К небольшому ножу из черного обсидиана.
Я ничего не мог поделать – видел лишь коленопреклоненного, всего в складках алой материи жреца Подземной, скрытого под длинной маской, подобной голове серебряного шершня.
Я смотрел молча, чувствуя, как мороз, ожегший мои руки, волной разливается по всему телу, как ледяные иглы втыкаются в лицо и сердце.
Брус взял ножик и надрезал свой мизинец. Уронил три капли крови в миску в правой руке Госпожи Страды, после чего размазал алую жидкость по зубастому рту и по лону фигурки.
Он охранял меня. Убивал для меня. Вел сквозь страну, сожженную святым огнем. Отчего бы ему предать меня теперь? Я знал это, но все же недоверие разгоралось в моей душе и тлело. Словно искра во мху.
Брус отложил каменное острие, выпрямился и лишь теперь поднял и снял маску. Я увидел, как он, управляясь с ней, на миг сложил руку в кулак и дотронулся большим пальцем до уголка рта. На военном языке это означало "молчи!". Я почувствовал облегчение, но мой страх не исчез.
Брус вытащил из одежд платок и отер им залитое потом лицо.
Я сел и оперся о стену, а когда мой взгляд привык к полутьме нашей комнатки, увидел глиняный кувшин с водой.
Брус пнул меня в бок раньше, как я прикоснулся к его горлышку. Я свалился под стену, чувствуя, как треснули мои ребра; серебряный кубок покатился по полу.
– Не смей протягивать свои паршивые руки, сын луны! – рявкнул он. – Сколько времени должно пройти, пока я не выбью из тебя паршивый эгоизм твоего рода! Не смей тянуться первым! Кто пьет первым, паршивый пес?
Я взглянул на него, но разрубленное шрамом и опаленное солнцем лицо выражало исключительно ярость.
Некоторое время он шумно дышал, потом быстро взглянул вверх и по сторонам. Только на миг, а потом снова воткнул в меня черные безжалостные глаза.
– Сперва Мать, потом… э-э… архиматроны… потом существа освященные, потом, э-э-э… я, – пробормотал я голосом идиота, шмыгнул носом, стоя на коленях с кулаками на полу.