Хорошо помню чувство ненатуральности всей этой сцены, охватившее меня тогда. Я встал над обрывом, держась за брус косяка. Его толщина не превышала толщину двери – сантиметра четыре – и такую же толщину имела и вся стена. Но не может быть, чтоб стена – несущая конструкция дома, – имела, в самом деле, столь малую толщину! Не картонная же эта стена, в самом деле!
Я заглянул вниз. На панель было брошено тело Шибанова, и какая-то пелена (как из-за перегретого воздуха, или соринка в глазах) препятствовала разглядеть, как именно оно было брошено. Мимолётные люди проходили мимо него, словно бы это было бревно или куча земли, вываленная при перекладке труб. Я склонялся над громадным аквариумом, в котором бесшумно мельтешили разнообразные водяные козявки.
Насколько припоминаю, между слоями доспехов заключался пористый материал, нечто вроде губки, заполненной особою жидкостью, а правильнее говоря – гелем, который при попадании пули мгновенно превращался в сверхтвёрдое вещество, а после снятия внешнего энергетического давления вновь разжижался, – но вряд ли бронекостюм защитил казака.
Незаметно тронул пульс – не выше семидесяти. Звенящая тишина. Краснов отчётливо проговорил несколько слов – те ничего не значили для меня. По второзначительным признакам – интонации, тональности – понял, что он подбадривает. Он дышал мне в затылок.
– А дальше что? – спросил не оглядываясь.
– Просто переступить порог.
Там, внизу, деловитые прохожие переступали через тело, как переступают через комок мусора. Ничто не в силах нарушить обыденность.
– То есть… шагнуть вниз? Вот просто так? Вниз?!
– Да.
– Зачем?
– Затем, чтобы различить истинную сущность вещей, – витиевато, но твёрдо произнёс Краснов.
Убеждённость, с какою он выговаривал это, не оставляла сомнений: старик подвинулся. А Шибанов… ну да он вечно в рот Краснову заглядывал, всегда исполнял что прикажут.
Я стоял на пороге. Шнурок с подпалённым кончиком свешивался в провал улицы. Определённо свихнувшийся дедушка вполне может и подтолкнуть меня.
– Стало быть, – по-прежнему не оглядываясь (боюсь увидеть безумие в его глазах?), – чтобы различить истинную сущность вещей, обязательно умереть?
– Да с чего ты решил?
– Но Шибанов… – Я сбился с толку: его удивление столь неподдельно искренно!
– Как-как ты бормочешь? "Погиб"?! То есть ты действительно видел, как он погиб, или же ты так решил, поскольку тебе пригрезилось?
Терпение моё иссякло.
– Ну всё, уж пускай вам неймётся, одолжение сделаю, но только вослед за вами.
– Нельзя.
– Истину познать опасаетесь?
– Не подумай, что я тебе не доверяю, – убеждённо проговорил Краснов, – но если ты останешься один, то можешь… раздумать. Тогда всё будет потеряно.
– Для меня?
– Для всех.
Я круто развернулся к нему лицом. Спиной к пропасти. Генерал очень спокоен и твёрд. Ласково, но непреклонно упрашивает броситься с четвёртого этажа. Взглянувши глаза в глаза, понял: нет, не столкнет, – важно ему, чтобы я сам сделал выбор. Вспоминаю, как в первый день, забирая меня из нашего уездного города, попросил: "Можешь обращаться на "ты"".
– А пошёл-ка ты!..
Прежде, чем я успел раскаяться, он сделался пунцовым.
– Да как же тогда ты рассчитываешь связать свою профессию со словом, с искусством, когда сам не в силах отличить истинного от мнимого? – так ведь я-то прошу не того, чтобы ты себя убил, а того, чтобы ты заглянул, вот туда заглянул, и понял, что всё это иллюзия, и истинный путь разглядел бы, – да посмотри же! – заорал мне в лицо.
Я вновь повернулся к пропасти, обострил чувства и наконец уловил ощущение, из-за которого улица, лежавшая в проёме двери, казалась не вполне существующей. Не доносилась ни звука! Люди бесшумно текли сквозь солнечный день; будто рыбина, проплывал грузовой троллейбус, – но ни фырчания мотора, ни детского смеха, ни трамвайного звона – всей смешанной мелодики полуденного города слышно не было, так же как не было ни ветерка, ни слабейшего колебания воздуха, ни испепеляющей жары… ничего. Движущаяся декорация? Немое кино?
Вдалеке, у Покровских ворот, возвышалась высотка Телекоммуникационного холдинга; но странно: далекое здание находилось как будто в одной плоскости с ближайшими к нам домами, словно весь этот необъятный город был декорацией, выписанной на театральном заднике.
Чуть только подумав о ТК-холдинге, я испытал необъяснимое беспокойство, и более всего почему-то опасался того, как бы Краснов не заметил это моё волнение. Ну да, действительно ведь: она-то, она-то упоминала, что именно там, в холдинге, зарабатывает. Очень вдруг захотелось приблизиться к далёкому небоскрёбу – вот точно так же, как приближаются к полотну картины, чтобы рассмотреть мелкие детали, – вот бы хорошо, например, заглянуть в окно; не во всякое, конечно, окно, а в определённое и конкретное; а там, быть может, увидеть (как смешно, как по-детски, как глупо!), найти…
Лишь пожелал, лишь подумал – и всё мировое пространство за пропастью, за дверным проёмом, пришло в движение. Казалось, я с неимоверной быстротой заскользил по ледяному пологому склону. Как будто комната была утлой баркой, которую мягко, неудержимо подхватила волна и стремительно понесла к утёсу Телекоммуникационного холдинга. Вместе с тем я понимал превосходно, что кажущееся движение – только причуда вестибулярного аппарата, что я по-прежнему стою на пороге открытой двери, на четвёртом этаже большого дома. В каморке Папы Карло за убогим холстом скрывался настоящий, действительный мир, – в нашей каморке мир оказался нарисованным на холсте. За серенькой дверцей с ручкою в форме яблока – а правильнее говоря, в проёме двери – был натянут белый экран, вроде тех, что использовали раньше для показа диафильмов.
Между тем скольжение к высотке ТК-холдинга прекратилось; гладкая стена поблёскивала в двух метрах от моих глаз. В стеклянной глубине, в одной из одинаковых ячеек исполинской картотеки, неотличимые один от другого конторщики занимали стандартные офисные боксы, обставленные типовой промышленной мебелью из IKEA; и за которым-то столиком я заметил черноволосую девушку, – хотя нет, будем же называть вещи своими именами, будем же говорить открыто, ведь правда, ведь хорошо, Фимочка? – стало быть: молодую женщину, – да, конечно, иначе не может быть; а хотя… а хотя… Всё равно же: кем бы она ни была, а правильнее говоря (правильнее говоря! надо быть осмотрительнее, надо говорить правильно!) – какою бы ни была она – я всё равно желал её видеть и желал вглядываться в неё. Так. Сейчас она, застёгивая жёлтую сумочку, поднимается с места, направляется к выходу, отдавая, видимо, приказания сослуживцам, и уже я смотрю ей в след, в спину, вижу её со спины, во все роскошные 176 сантиметров длины её совершенного тела. Я чувствую, что вот-вот произойдёт со мною что-то такое, что будет означать конец всего устоявшегося порядка жизни, – что-то похожее на погружение в состояние безумия. До боли, до смерти хочется полоснуть собственную руку ножом (поперёк).
Но если… но если всё эта некая проекция, симулякр, иллюзия, то отчего же я испытываю такую зависимость от неё – от Неё?
Наступает странное облегчение. Картина отдаляется, исчезает; опять – проём с четвёртого этажа, выходящий на жаркую, душную улицу.
– Ты решил наконец? – генерал осведомился ласково.
– Что? – Хрипло, не оборачиваясь.
– Преступить порог.
– Да.
– Не слышу!
– Да!!
– Превосходно.
Осознавая: немного – и тронусь рассудком, а также смутно догадываясь, что, переступив через порог, переступлю и через себя, – я зажмурился и перенёс правую ногу наружу. Рассчитывал прикоснуться к экрану, к мембране, ну, словом, к тому холсту, на который проецировались картины, – однако не ощутил никакой преграды. Подался вперёд – и, перенося на правую ногу тяжесть тела, в последний миг (от страха или от смелости) распахнул широко глаза, не найдя никакой опоры. Нелепо взмахнул руками, обняв пустоту. Всё оборвалось и кончилось.
VI
Я НАХОДИЛСЯ на твёрдой поверхности, и я был наверно жив. Предметы приобрели привычные очертания. Верхняя площадка неимоверно узкой лестницы. Пол сантиметров на десять ниже порога, через который только что переступил. Этот мучительно протяжённый дециметр я падал несколько секунд… несколько часов?
– Что-то вы подзадерживаетесь! – голос казака был беспечен. – Понравилась наша придумка, Трофим? То есть, конечно, не придумка, и уж точно не наша.
– А… то есть… Я видел. – Не было сил даже рассердиться. – Послушайте, Василий, я видел вашу…
– Чего?
– Да так, разное! – успеваю прикусить язык.
Но где мы очутились теперь? Чёрный ход? На лестничной клети стоял не домашний сумрак покинутой кладовой – темнота, отвесная темнота бездны окружала нас.
Позади возник Краснов. Не оборачиваясь, я спросил, знает ли он, через что я прошёл.
– Это была занавеска. Внутрь шагнёт лишь тот, кто отличит истинное от мнимого. Инженер, поистроивший дом, был большой затейник и увлекался всякими эзотерическими учениями, столь модными в Серебряном веке. А ты молодец, – произнёс Краснов без какого-либо восторга. Судя по своеобразному шелесту рукава, он бросил взгляд на фосфорические стрелки наручных часов. – Не останавливайтесь! Шагайте след в след!
Шибанов зажёг нашлемный фонарик. Маршевый пролёт был настолько узок, что локтевые щитки доспехов то и дело скребли стены. Луч выхватил начерченное по трафарету: "БОМБОУБЕЖИЩЕ →" – малиновые когда-то буквы теперь почти осыпались, ржаво-рыжие. От прохлады, неожиданной после душного полудня, пробирал озноб. На спрессованных из гранитной крошки ступенях лежал густой ковёр пыли.