***
Когда отец, привлеченный истошным собачьим лаем, нашел сына, тот уже не мог плакать в голос - беззвучно разевал рот, размазывая по лицу слезы. Испуганный мужчина подхватил ребенка на руки, торопливо ощупал вздрагивающее от плача тельце. Если не считать опухшей шеи с уродливой синюшной полосой посередине, мальчик был цел и невредим. Худо-бедно, его удалось успокоить и расспросить. О ноже, как ни странно, ребенок забыл напрочь. Зато ведьмаря, ударившего его по шее и обернувшегося вороном, запомнил очень даже хорошо…
Не спуская сына с рук, отец побежал обратно в деревню, забыв на поляне сброшенный с плеч кузов, до трети насыпанный грибами.
***
По дну оврага змеился ручей, запруженный и широко разлившийся у самого истока - родника, выбивавшегося на свет из-под расставленных корней старой ольхи.
Иные ручьи с победным журчанием размывают себе дорогу сквозь наносной песок, иные - звонко выбивают дробь на обкатанных голышах, а то молча крадутся в траве, заставая врасплох нездешнего путника, этот же тихо, задушевно ворковал с устилавшими дно черными прелыми листьями, словно предлагая присесть на бережку и послушать бесконечную, старую, как мир, историю.
Он неторопливо разделся, ровно сложил одежду и, не пробуя воду ногой, размашисто шагнул в нее - сразу по пояс. Захватил грудью побольше воздуха и присел, целиком скрывшись под водой. Голое тело обожгло жидким льдом. Светлые волосы развевались в быстром потоке, подобно белому пламени на ветру. Вода стирала, раздирала в клочья, уносила прочь связанное с ножом проклятье, не успевшее пустить червоточину в невинной душе пятилетнего мальчика, но едва не завладевшее соприкоснувшимся с ним вороном.
Стирала, казалось, вместе с кожей.
Он вынырнул, стуча зубами от холода. Ощущение чего-то грязного, липкого и противного исчезло одновременно с последними крупицами тепла. С немалым трудом одевшись - закоченевшие пальцы не гнулись и почти ничего не чувствовали, - он опустился на четвереньки, склонил голову. Представил, как на плечи ложится теплая, тяжелая шуба, принося с собой тепло и уют.
"Она сказала - люди должны помогать друг другу. - Запоздало подумал-вспомнил он. - Но быть может, я всего лишь ворон, обернувшийся человеком… Или волк, обернувшийся вороном…"
Встряхнувшись, он побежал вдоль ручья, принюхиваясь к глинистой, влажной земле, слегка отдававшей тленом. Там, где правый берег оврага опустился на высоту волчьего прыжка, он подбросил в воздух гибкое поджарое тело и с легкостью выскочил из вымытой паводками западни, перерезавший лес точно пополам.
Обострившееся обоняние без труда вылущило из осеннего пряного воздуха множество привычных запахов - след пробежавшего утром зайца, дымок костра, принесенный с опушки, въедливый дух переползшего дорогу ужа, почти неслышный аромат усыхающего к зиме земляничника, переплетенный с отдушкой мокрых перьев затаившегося в нем перепела.
Он не удержался, свернул с тропы и сунул морду под гривку пожухлой травы и земляничных листьев. Взъерошенная птица мрачно сверлила его круглыми бусинками глаз, приоткрыв клюв от возмущения. Знала, нахалка, что этот - не тронет. Да еще и пребольно клюнула в нос, воспользовавшись его замешательством. Фыркнув, он отдернул морду и потерся носом о лапу. Здесь, в лесу, где смерть - всего лишь одна из граней жизни, его не боялись, принимая, как должное.
Он побежал дальше - ровной, неспешной и неслышной трусцой матерого волка. Хозяина и слуги леса одновременно, ибо власть, данная ему, не ставила его выше подвластных.
В перелеске он встретил ясноглазую волчицу. Она чуть вильнула хвостом, узнавая черного голубоглазого волка-одиночку, изредка охотившегося вместе со стаей. Она еще не знала. Волчата, кружком сидевшие и лежавшие вокруг матери, предостерегающе заворчали, и он обошел их стороной, не нарушая покой волчьей семьи.
Он знал, что поступил правильно. Но почему-то чувствовал себя виноватым.
***
В глухой маленькой деревне все друг друга знают, унесенного лисой куренка обсуждают всем миром, весть о чужом человеке разносится от одного конца деревни до другого быстрее, чем он успеет проскакать ее на лошади, а уж рождение ребенка, свадьба или похороны становятся всеобщим достоянием.
И потому, чтобы собрать вокруг себя толпу, вовсе не обязательно колотить в било, кричать истошным голосом, стучаться в двери - достаточно вернутся из леса бегом, без кузовка, с зареванным ребенком на исцарапанных ветками руках.
- Это все он, лешачихов выкормыш! - Кричал мужчина, поднимая мальчика вверх, чтобы все видели наливающийся синяк на шее. Прибежала мать, выхватила сынишку и, прижав к груди, надрывно заголосила:
- Дитятко ты мое ненаглядное, да кто ж на тебя, ребенка безвинного, руку поднять осмелился? А дайте мне сюда этого злодея, я ж ему живо глаза повыцарапаю!
Мальчик уже и сам не рад был, что не сослался на случайный ушиб при падении. Материнские руки больно впивались ему в ребра, десятки людей глазели на него с жадным любопытством, и лишь несколько женщин - с жалостью.
А история, пересказанная четырежды, все больше обрастала домыслами. Теперь мужчина клялся-божился, что своими глазами видел, как ведьмарь обернулся вороном, да не простым - лицо человечье, только с клювом, а вместо лап копыта. Будто бы кинулось это страховидло на ребенка, хотело заклевать до смерти и мясцом теплым поживиться, да отец не сплошал - подкрался и накрыл поганца кузовком, сам сверху сел и давай всем богам по очереди молиться. Только куда ему колдуна удержать, вырвался тот из-под кузовка и улетел прочь.
Люди слушали, удивленно, недоверчиво качали головами, и мало-помалу начинали роптать.
***
Перебегая из леска в лесок сжатым ржаным полем, немилосердно коловшим лапы, он краем уха уловил приглушенную возню из высокого, разворошенного снизу стожка. Там, в золотом гнездышке из соломы, жарко любились двое - мужчина и женщина; помолвленные, но неженатые еще парень и девушка, укрывшиеся от праведного гнева родителей, а то и сами родители, уставшие таиться за ненадежными занавесями от любопытства повзрослевших детей… да мало ли у кого кровь взыграет.
Он так и пробежал бы мимо, улыбаясь про себя, как вдруг возня прекратилась, и он услышал мужской голос, со смешком говоривший:
- …она, конечно, дуреха дурехой, зато приданое за ней дают знатное! Шутка ли сказать - две десятины пахотной земли, да какой - вместо масла на хлеб мазать можно.
- А с лица вроде ничего. - Лениво откликнулся томный женский голос. - И статью вышла…
- Тоже мне, стать нашла - худая да узкобедрая, ухватиться не за что… - Из стога вновь послышалась возня, двухголосый смех, шуточные вскрики: "Уйди, окаянный! Не торожь, не купил!". Потом все улеглось, и мужской голос продолжил: - Одного, хорошо, двух родит - и сама в могилу сойдет. А я тебя в жены возьму…
- Да ну, брось, кобель блудливый! - Недоверчиво рассмеялась женщина. - Еще первую жену со свету не сжил, да что там - толком не сосватал, а ко второй руки тянет!
- Небось сосватаю! - Уверенно пообещал мужчина. - Я ж тебе говорю: она дуреха дурехой, всему, что ни скажи, верит, да вдобавок - малахольная: сам однажды видел, как она по лесу шла да с сороками разговаривала, чисто с девками на селе… А сейчас, под сглазом-то, и вовсе пуганая стала, от людей шарахается, всюду ей злыдни мерещатся. Только мне и доверяет. А я ей так говорю: "Вот выйдешь, Алеська, за меня - и вся порча разом отступится; я небось тебя от самого черта обороню". Глазами хлопает, как корова, но - верит. Даже не догадывается, дуреха, кто ей давеча хлебной закваски в суп плеснул… А с заломом как носилась! Смех вспомнить…
Волк и сам не заметил, как из-под приподнятой верхней губы вырвалось глухое, клокочущее, исполненное лютой ненависти рычание.
Его услышали и под слоем соломы - завозились, заойкали, и мужчина, одной рукой подтягивая портки, а в другой сжимая короткий широкий нож, кубарем выкатился из стога.
Выкатился - и увидел ведьмаря, неподвижно стоящего в пяти шагах.
- Чего тебе, колдун? - Нагловато щеря зубы, спросил мужик, совладав с первым испугом. - Так поглядеть пришел, али самому невтерпеж - охота с бабой позабавиться? Так или эдак - вали отсюда подобру-поздорову, пока еще есть с чем на девок охотиться!
Ведьмарь молча, пристально смотрел на парня, в то время как недавняя волчья натура постепенно уступала место человеческой, способной облечь мысль в слова.
Парень, видя, что ведьмарь не отвечает - никак в портки со страху наложил, упырь проклятый! - наступил ногой на краешек его тени и вдавил носок в землю. Ведьмарь усмехнулся - как всегда, про себя. В народе бытовало поверье, что ведьмари якобы совершенно нечувствительны к телесной боли, и единственный способ прищучить неклюда - направлять удары в его тень. Тень неожиданно колыхнулась, поменяла очертания и примерилась цапнуть нахала за ногу острозубой черной пастью. Ведьмарь усмехнулся вторично - уже напоказ, когда перепуганный парень отдернул ногу, отпрыгнул назад и чуть не повалился на спину.
Из отрытого в стоге лаза, вытряхивая соломины из блудливо распущенных волос, выбралась, с ложной скромностью оправляя платье, рослая пышнотелая деваха. Была она некрасива, ряба, но - доступна, чем и брала.
- А этого кой черт принес? - Удивилась она, на всякий случай сторонясь непрошеного гостя.
- Черт принес - черт и унесет! - Озлился парень, закатывая рукава.