Странно, но после этих слов паника в душе отчего-то улеглась. Все фишки легли ровно, как говорит капитан Гранин. И ощущение внутри стало простым и понятным, и холодок, гуляющий по спине… Не то, чтобы Алексей Горчаков был человеком верующим, он даже в церкви был только раз. Но и кондовым атеистом не был.
Вот как, значит, это бывает…
Алексей оглядел боевую позицию, старательно сооружённую на вершине безымянной сопки-горушки – таких в Афгане миллион… Кольцевой бруствер из плотно уложенных камней придавал позиции сходство с маленьким лунным кратером. Обломок скалы, дававший скудную тень в послеполуденные, самые знойные часы, делал импровизированную крепость даже относительно комфортной, по выражению Артура. Капитан же Гранин, как всегда, был краток. "Вот ваше гнездо, орлы. Боевая задача – сидеть тут молча и парить яйца. И чтобы ни одна змея мимо. Чуть что, вызываем "вертушку". Вопросы есть?"
Тогда вопросов не возникло. Не то, что сейчас…
"Ещё кто слышит?"
Пауза.
"Нет. Только ты" – шелестит в голове бесплотный голос.
"Толяна оставь. И Сашко, мать у него не переживёт…"
Пауза.
"Вас трое и ещё один… из тех"
"Оставь! Сашко хотя бы!" – Алексей почувствовал прилив бессильного бешенства, едва не выкрикнув слова вслух.
"Нет. Вас трое и один из тех. Спор бесполезен" – холодной змеёй проползает в голове.
"Ну я прошу… ну молю…"
"Не ко мне"
Грохнул выстрел, звякнула о камень пустая гильза.
– Ось воны, голубцы… Караван, Лешик, – Сашко вновь припал к прицелу своей СВД. – Эх… Усё. Попряталыся, гадюки…
Он наконец оторвался от наглазника прицела, оглядел товарищей. На лице снайпера отчего-то гуляла едва заметная, чуть смущённая улыбка.
– Я его с тысячи двухсот сделал, ребята. Ходячего, да меж каменюк, прикиньте ж… – в голосе ефрейтора Олександра Берестеня слышалась законная гордость мастера.
– Ты молодец, Сашко, – ответно чуть улыбнулся сержант.
Толян, отложив рацию, которую всё-таки успел вскрыть "без всякой пользы для отечества", по выражению капитана Гранина, со вздохом взял прислонённый к скальному обломку РПК, откинул сошки.
– Не сделал я связь, Лёха. Прости.
– Бог простит, Толя, – и ему тоже улыбнулся сержант Горчаков. – Держаться придётся нам, ребята…
И в этот момент от каменной россыпи, где змеями затаились "духи", послышался характерный хлопок, сменившийся нарастающим противным визгом. Очевидно, моджахеды успели установить миномёт под прикрытием какого-то крупного валуна.
Первая мина легла довольно далеко, "воины аллаха" не отличались высокой выучкой. Но это уже не имело особого значения. Говорят, настоящий мастер-миномётчик попадает в неподвижную цель с первого выстрела. Таких мало, правда… Просто хороший попадает со второго, а уж с третьего выстрела должен попасть любой.
И, словно подтверждая размышления сержанта, вторая мина грохнула позади позиции – "духи" пристреливались, беря гяуров в классическую "вилку".
"Время вышло" – шелестит в голове холодный бесплотный голос.
На сей раз мерзкий визг, буквально сверливший уши, оборвался не взрывом – полной тишиной…
…
С утра шёл дождь, мелкий и нудный, но до вечера его не хватило, и сейчас над городом просто стояла зыбкая осенняя хмарь. Троллейбус пробирался сквозь эту хмарь, недовольно завывая мотором, как будто бездушную машину тоже окончательно достала окружающая гнусная действительность. Марина стояла и смотрела в окно, мутное от грязи, её толкали, прижимали к поручню задней площадки – она не обращала внимания. Господи, да что ж так тяжело-то сегодня на душе…
Настроение с утра было под стать погоде, разве что слёзы из глаз не катились. Всё валилось из рук, голова была пустой и в то же время тяжёлой, точно бабушкина чугунная кастрюля. С огромным трудом удалось собрать себя для поездки в университет, умыть и накрасить, и всё это время её не покидало странное ощущение – будто она, Марина Кострова, невидимая и бесплотная, стоит рядом с собственным телом, которое совершает какие-то действия: напяливает колготки, красит губы, суёт в сумку конспекты… В общем, живёт полноценной жизнью, как шутил Алексей…
Глаза вновь наполнились слезами, и Марина прикусила губу, не заботясь о сохранности помады. Эх, Лёшик, Лёшик… Говорили тебе папа с мамой – учись, учись! И она, Марина, говорила. Нет, и так умный…
Собственно, поначалу всё не казалось таким уж фатальным. Ну, завалил экзамен, с кем не случается. Ну, оттрублю два года и вернусь, как тонко подмечено в песне. Чего ты, Марин? Улыбнись, Маришка-шишка! И она послушно улыбалась, и давила в себе сомнения. Действительно, ведь служат же другие парни, и ничего…
И потом, когда радио невнятно бормотало чего-то про "интернациональный долг" и "ограниченный воинский контингент", ей удавалось обманывать себя. Наверное, так обманывает себя раковый больной, внутри которого копится, растёт неясное тягучее чувство, ещё не ставшее жуткой болью. Ну, долг так долг, что делать… Но ведь контингент ограниченный? С чего ты взяла, дурочка, что из всех частей необъятной и могучей Советской Армии твой Лёшик окажется именно в этом самом контингенте?
И даже когда пришло письмо, недвусмысленно свидетельствовавшее, что сержанта Алексея Горчакова угораздило загреметь в этот самый злосчастный контингент, ей удавалось не верить. Так уж устроен человек. Да, есть в мире беды и несчастья, но мне-то за что? Нет, нет, только не со мной!
Какой-то сопливый шкет лет двенадцати-тринадцати, не в меру раззадоренный первым всплеском гормональной активности, пристроился сзади и полез рукой под юбку. Не оборачиваясь, Марина перехватила руку озабоченного отрока и сильно ущипнула. Шкет сдавленно пискнул и отвалил, затерявшись в аморфной людской массе, наполнявшей троллейбус. Испытанный приём, всегда выручавший в таких случаях. Вообще-то пора бы уже и привыкнуть – каждая не слишком страшная и притом одинокая советская девушка, носящая мини, может быть подвергнута ощупыванию советскими же гражданами противного пола самого различного возраста, прямо в советском общественном транспорте, по народной традиции набитом в часы пик подобно бочке с сельдями… Но сегодня это оказалось последней каплей.
Она вышла на первой же остановке и побрела прочь, стараясь держаться ровно. Жёлтые листья шуршали под ногами, каблуки то и дело чиркали по асфальту стальными набойками. Прохожие провожали взглядами высокую стройную девушку, идущую, словно сомнамбула, глядя прямо перед собой невидящим взором. Пьяная? Нет, непохоже…
Он не вернётся. Невозможно и далее обманывать себя – Алёшка не вернётся из этого Афганистана, где уже немало ребят отдали неизвестно кем повешенный на них интернациональный долг. Конечно, этого не услышишь в "новостях" по ящику, но слухи ходят самые мрачные. Такие же мрачные и глухие, как те оцинкованные ящики, приходящие заграничные "посылки"… Девушка вновь закусила губу – чтобы больно, чтобы в кровь! Дура, дура! Кто же оплакивает живого, дура, так же нельзя, гони прочь такие мысли!
Не помогло. Наверное, так чувствует себя всё тот же раковый больной, которому доктор, не глядя в глаза, выписывает морфий. И даже ушлая целительница-знахарка, шмыгая носом и вздыхая, протягивает обратно пачку замусоленных купюр.
Октябрьские сумерки тихо и незаметно скрадывали цвета, превращая красные и жёлтые палые листья в серые клочки бумаги. Мир выцветал, теряя плоть, стихали звуки, и прохожие, уже довольно редкие в глубине жилмассива, скользили мимо на удивление бесшумно, точно привидения. И вновь странное ощущение всплыло откуда-то из глубины – живая кукла бредёт по асфальту, а рядом невидимо движется нечто, ещё вчера бывшее Мариной Костровой… Бывает ли тот свет, или это всё "фрагменты суеверий", как выражается её родной папа?
Марина остановилась перед самыми ступеньками, разглядывая угрюмый зев подъезда. Надо же… Дошла и не заметила. Тело, как выяснилось, само способно находить дорогу домой…
В квартире царила тьма, вязкая и липкая, точно чернильная паста из авторучки. Марина включила свет повсюду, но тьма не ушла далеко – изгнанная из квартиры, она копилась за окнами, медленно наливаясь чернотой. По спине пробежала холодная ящерка – так вдруг отчётливо представилось, как тьма выдавливает оконные стёкла и торжествующе вливается в жилище, и хозяйка барахтается в непроглядном мраке, захлёбываясь неощутимо-безвоздушной дрянью, которой нет названия…
Девушка задёрнула все шторы, отсекая себя от заоконной тьмы. Стало чуть легче. На столе белела записка, сообщающая, что отец и мама задержались на даче и будут поздно, а если не будут, то не нужно беспокоиться, завтра суббота и суп в холодильнике…
Телефон грянул внезапно, как автоматная очередь в упор. Звонок был приглушен, отчего аппарат издавал не звон, а какой-то сухой треск. Расширенными от ужаса глазами Марина смотрела на требовательно стрекочущий аппарат. Нет… нет, это подружка… или тётя Зина из Куйбышева звонит… да кто угодно звонит, и что угодно хочет сказать… но только не ЭТО!!!
Наверное, она бы так и не сняла трубку всё никак не унимавшегося аппарата, но тело, уже привыкшее за день к самостоятельности, самовольно протянуло руку…
– Да… – сейчас никакая экспертиза не признала бы в этом голосе Марину Кострову.
– Марина!!! Ой, Мариночкааа!!! – завыла трубка голосом тёти Нади, Алёшкиной мамы. – Лёшу нашего убилиииии!!!