Поручик Курбанхаджимамедов ехал в Абиссинию с некоей миссией, о которой предпочитал не распространяться, хотя во всем остальном был весьма открытым и приветливым человеком. Впрочем, в разговоре Курбанхаджимамедов обмолвился, что его ждет встреча с Булатовичем, известным исследователем Африки, гусарским офицером, а ныне монахом-схимником, которого отправил в четвертую экспедицию по Абиссинии сам император Николай Второй. Гумилев не раз зачитывался книгами Булатовича – "С войсками Менелика II", "От Энтото до реки Баро", а томик "Из Абиссинии через страну Каффа на озеро Рудольфа" и сейчас лежал в саквояже. Втайне поэт надеялся, что ему удастся встретиться с Булатовичем лично.
С поручиком же Гумилев познакомился, когда сидел на верхней палубе и читал "Балладу Редингской тюрьмы" Оскара Уайльда. Смуглый горбоносый поручик возник рядом и спросил безапелляционным тоном:
– Что читаете, юноша?
Повертев в руках книгу, он вернул ее со словами:
– Не читал и не стану. Говорят, этот Уайльд – мерзкий содомит.
Гумилев тут же пустился в возражения, поручик проявил неожиданное знание литературы вкупе с твердейшими моральными устоями; после довольно длительного спора они, можно сказать, и подружились, особенно когда Гумилев упомянул Булатовича.
– Однако берите же свои вещи, юноша, – сказал Курбанхаджимамедов, бывший всего лет на пять старше Гумилева. – Прибыло ландо.
Под "ландо" поручик подразумевал многочисленные весельные ялики, собравшиеся вокруг судна. В яликах восседали обнаженные сомалийцы, которые кричали, привлекая к себе внимание пассажиров, ссорились и дрались между собою, распевали песни и ухитрялись даже закусывать во время своей работы. Через минуту Курбанхаджимамедов, Гумилев и их нехитрый скарб уже покачивались на волнах, а ялик направлялся к плоскому берегу, на котором белели разбросанные там и сям дома. Особенно выделялся губернаторский дворец, выстроенный на высокой скале посреди сада кокосовых и банановых пальм.
Отель Des Arcades, в котором остановились путешественники, был вполне приличным не только по местным меркам. Поручик оставил Гумилева в номере, а сам отправился побеседовать насчет транспорта и вернулся весьма недовольным: в Аддис-Абебу не шел в ближайшие дни ни один караван.
– Я распорядился насчет лошадей и поеду завтра один, – решительно сообщил Курбанхаджимамедов, откупоривая бутылку арманьяка.
– Я с вами, – торопливо сказал Гумилев.
– Юноша, вы хоть раз были в пустыне? Вы представляете себе, что такое эта поездка? А разбойники-арабы? Да и вообще вы умеете ли ездить верхом? Я говорю не о вольтижировании в манеже, а о дальних переходах…
Обижаясь, Николай тотчас же рассказал поручику, что проехать верхом может при надобности столько, сколько угодно, что разбойников не боится и тотчас пойдет и купит себе револьвер для таких случаев, что в пустыне он не был, но разве не в том же положении находится и сам поручик, который в Абиссинии впервые?!
Курбанхаджимамедов расхохотался и разлил арманьяк по стаканам.
– В самом деле, юноша, – сказал он, – я тут как сельский дурак на губернской ярмарке: лучше бы и мне дождаться каравана, но дела не терпят. Что ж, если угодно, едемте со мной – я скажу, чтобы дали еще двух лошадей. Но прежде давайте выпьем за грядущее путешествие.
* * *
Владимир Ульянов-Ленин сдул пену с кружки светлого пива Koff и сказал:
– Между прочим, заводы русского купца Синебрюхова! Есть и с купцов толк, м-да… А вот финское пиво пить совершенно невозможно.
Он сделал несколько больших глотков, удовлетворенно крякнул и продолжал, слегка картавя:
– Взрыв неминуем и, может быть, недалек! Свеаборгские и кронштадтские казни, расправы с крестьянами, травля трудовиков – членов Думы – все это только разжигает ненависть, сеет решимость и сосредоточенную готовность к битве. Больше смелости, товарищи, больше веры в силу обогащенных новым опытом революционных классов и пролетариата прежде всего, больше самостоятельного почина! Мы стоим, по всем признакам, накануне великой борьбы. Все силы должны быть направлены на то, чтобы сделать ее единовременной, сосредоточенной, полной того же героизма массы, которым ознаменованы все великие этапы великой российской революции.
Сидящие за столом внимательно слушали. Поскольку они занимали место в самом углу ресторанчика, остальные посетители не обращали на них внимания: сидят себе господа, пьют пиво, кушают, разговаривают о своих делах…
– Пусть либералы трусливо кивают на эту грядущую борьбу исключительно для того, чтобы погрозить правительству, пусть эти ограниченные мещане всю силу "ума и чувства" вкладывают в ожидание новых выборов – пролетариат готовится к борьбе, дружно и бодро идет навстречу буре, рвется в самую гущу битвы! – веско сказал Ленин, сделав еще несколько глотков. – Довольно с нас гегемонии трусливых кадетов, этих "глупых пингвинов", что "робко прячут тело жирное в утесах". "Пусть сильнее грянет буря!"
Он со вкусом, медленно допил кружку и резюмировал:
– Обо всем этом я написал в статье "Перед бурей", прочесть можно будет в первом номере газеты "Пролетарий".
– Товарищ Ленин сам готовил и редактировал этот номер, – добавил Александр Шлихтер.
Ульянов-Ленин после поражения Московского вооруженного восстания в декабре 1905 года перебрался из Петербурга в Финляндию, в дачный поселок Куоккала, где у большевиков была конспиративная дача "Ваза". Вскоре туда переехали Надежда Крупская и ее мать.
В Выборг Ульянов-Ленин и Крупская приехали заниматься выпуском газеты "Пролетарий". Они остановились недалеко от вокзала в гостинице "Бельведер", которую в народе называли "немецкой". Крупская и сейчас сидела за дальним концом стола, на расстоянии от мужа, и выпуклыми, болезненно поблескивающими глазами смотрела на собравшихся. Под ее стеклянным взглядом Цуда Сандзо поежился и принялся ковыряться вилкой в безвкусном картофельном салате. С трудом привыкнув после японской еды к русской, он нашел весьма унылой финскую кухню с ее бесконечной рыбой и картошкой. Вздохнув, бывший полицейский из Оцу налил в рюмку водки и огляделся в поисках товарища, с которым можно было бы чокнуться. Но нет, все оживленно разговаривали между собой, лишь Крупская все так же посматривала.
– А что же товарищ так тихо сидит? – неожиданно спросил Ульянов-Ленин и вопросительно поднял подбородок так, что его бородка уставилась прямо на Цуда. – Товарищ, видимо, из Туркестана? Может быть, вы плохо знаете русский язык?
– Я хорошо знаю русский, товарищ Ленин, – сказал Цуда. – И я не из Туркестана, я монгол.
– Товарищ Джамбалдорж – испытанный член РСДРП, – добавил приехавший с ним из Петербурга студент Ромоданов. – Девятого января был в первых рядах, ранен в руку.
– Прямо из Монголии?! – оживился Ленин. – Как интересно… Когда же вы наконец свергнете иго маньчжур?!
– Нет, я давно уже в России. Десять лет.
– Жаль, жаль, – сказал Ленин. – То есть не потому, что вы десять лет в России, а потому, что не можете рассказать нам, что же сегодня происходит в феодальной Монголии. Но вы кушайте, кушайте, товарищ, а то я вас отвлекаю…
Цуда еле заметно улыбнулся. Примерно те же слова говорил ему Жамсаран Бадмаев, гениальный тибетский врач и талантливый аферист, действительный статский советник, лечивший царскую семью приятель "божьего человека" Григория Распутина. В кабинете Бадмаева, когда тот распорядился подать ужин на двоих, сам не понимая, зачем привечает этого странного незнакомца, явно притворяющегося монголом.
Цуда знал, что Бадмаев – хитрый человек, но мудрый. Поэтому он решил действовать прямо и показал ему сверчка. Более того, он положил сверчка тому в ладонь, и статский советник, щуря и без того узкие глаза, погладил пальцем металлическую спинку.
– Великая вещь, – сказал врач. – Где вы ее взяли? Впрочем, нет-нет, не спрашиваю… Берегите ее.
Бадмаев бережно положил сверчка в руку японца.
– Я не стану задавать вопросов. Возможно, я в чем-то не настолько хорошо разбираюсь, как говорю сам и как принято думать, но… С чем вы пришли ко мне?
– Я и сам не знаю, – признался Цуда и рассказал, что его привел сверчок. Бадмаев с любопытством выслушал и покачал головой:
– Мне рассказывали о таком, но чтобы вот так… Я могу чем-то помочь?
– Думаю, да. Вы близки с человеком, которого зовут Григорием Распутиным?
– Распутин-Новых, да-да… Он бывает у меня. Видите ли, некоторые проблемы по мужской части…
– Это не столь важно. Важно, что он вхож к русскому императору. Я общался с ним…
– С Распутиным? – перебил Бадмаев.
– Нет, с императором, – спокойно сказал Цуда. – Он глуп. Глуп и испуган, он не понимает, что у него в руках, не понимает, что с этим делать. Он бросается в объятия любому советчику, которого не боится – пусть это будет его жена или же этот развратный проходимец Распутин. Плюс ко всему царь весьма религиозен, а глубоко верующий человек – это игрушка, марионетка. Свои желания всегда можно облечь в желания господа, и тогда он сделает все, что угодно.
– Вы жестки в суждениях.
– Я говорю, что вижу. Десять лет назад я был совсем другим человеком, но после того, как… А впрочем, это неважно. Вы сможете устроить мне встречу с Распутиным?
– Конечно. Единственное что я не могу сказать заранее, когда он явится… Но как только узнаю, сразу вам сообщу. Как вас найти?
Цуда сказал свой адрес, и Бадмаев записал его в пухлый молескин.
– Простите, – врач был учтив и вежлив, – но это же трущобы, если я не ошибаюсь… Почему вам не переехать в лучшее место?