– Извольте видеть, ваше величество, не Вавилонская, а водонапорная. Вот наверху и бак вместимостью сто четырнадцать тысяч литров, служит ныне для снабжения водой всей территории выставки. На баке – площадка для обозрения, если угодно, можно подняться на нее по винтовой лестнице внутри башни.
– Это неинтересно, Ники, – сказала императрица. – Идем дальше.
– Нет, подниматься мы не станем, но интересно, весьма интересно… И куда же вы ее потом? Вещь, насколько я понимаю, полезная.
– Уже изъявлено желание купить. Помещик Нечаев-Мальцев, из Полибино под Липецком. У себя собирается установить для подачи воды в поместье.
– Разумно, разумно… Что ж, порадован. Трудитесь на благо Отечества, всегда буду рад посодействовать.
– Благодарю, ваше величество, – снова поклонился Шухов. Он не надеялся, что встреча будет долгой, но и не думал, что столь молниеносной. Впрочем, государь один, а выставка огромна, и ему желательно все осмотреть…
Императрица потянула Николая за рукав, но тот все еще оставался на месте.
– А это что за человек? – спросил он, указывая куда-то за опоры башни.
Шухов оглянулся и похолодел. В тени спокойно восседал монгол Жадамба, который отхлебывал что-то из кружки и, кажется, кушал притом печатный тульский пряник. Чертов монгол, только и успел подумать инженер, как государь произнес вполголоса:
– Господин инженер, распорядитесь, чтобы этого человека вечером привели ко мне. Я хочу поговорить с обычным тружеником; это же ваш рабочий, верно?
– Да-да, – быстро согласился Шухов. – Что любопытно, монгол. А высоты совершенно не боится. Сам постоянно сему удивляюсь.
– Вот видите. Древний народ, хранящий много мудрости… Я думаю, вам легко объяснят, где меня искать. Я хочу поговорить с ним наедине.
Шухов еще раз поклонился, недоумевая, что приглянулось царю в довольно аккуратном, но все же грязном и несимпатичном монголе, жующем какую-то заплесневелую корку, даже не глядя на государя и его свиту.
Николай тем временем коротко отдал честь и проследовал дальше. Шухов успел лишь услыхать обрывок фразы государыни:
– Фи, Ники… этот смерд…
Инженер искренне надеялся, что это, дай бог, было сказано не о нем.
* * *
Цуда провели к русскому царю уже после полуночи, и принявший его у инженера Шухова молчаливый офицер оставил их наедине. Японца, а ныне монгола, даже не обыскали, что казалось весьма странным. Неужели к русскому царю вот так легко попасть?!
Бывший полицейский стоял перед Николаем. Он мог бы убить его голыми руками и несколькими способами, но лишь молча смотрел то на бородку, то на подрагивающий носок сапога (царь закинул ногу на ногу, сидя в кресле), то на блестящие погоны…
– Садись, – велел наконец царь сварливым тоном. – Ты говоришь по-русски?
– Говорю, – кивнул Цуда и сел в другое кресло. – Не очень хорошо еще, но говорю.
– А ведь я помню тебя. Мне говорили, что ты умер в тюрьме. Получается, меня обманули?
– Нет, – пожал плечами Цуда. – Это я обманул их.
– Зачем ты хотел меня убить? Ты работаешь на японскую разведку?
Цуда быстро улыбнулся.
– Чтобы убить кого-то, обязательно нужно работать на разведку? Нет, я просто исполнял предначертание.
– Но я жив.
– Значит, таким было предначертание, – просто ответил японец.
Царь помолчал. Он выглядел несколько растерянным. Наверное, такой большой и важный человек не умеет сам думать и решать, подумал Цуда. Даже Микадо, наверное, не умеет. Иначе зачем им собирать вокруг себя тысячи секретарей, советников, министров и генералов? Мудрому человеку нужен только писец – записывать то, что он скажет. А глупцам нужны другие глупцы, чтобы советоваться с ними о том, как повелевать еще более ничтожными глупцами…
– Водку пьешь? – спросил царь.
Цуда покачал головой.
– А я вот, видишь, пью ее, паршивку, – сказал царь. Он взял со стола бутылку и налил себе рюмку. Выпил, ничем не закусив, пожаловался:
– Голова болит… Этот чертов Рамбах выписывает мне свои порошки, а толку никакого… А знаешь, почему болит?! Потому что ты, дурак, меня по голове стукнул своей саблей!
– Я не дурак, – возразил японец. – Дураками следует называть тех, кто проводит большую часть времени, сидя с друзьями и знакомыми и обсуждая недостатки управления у своего господина, указывая на ошибки советников и доверенных лиц и, конечно, не скрывая неправильных действий своих товарищей, в то же самое время подчеркивая свое собственное превосходство. Точно таков же твой лекарь, если он не умеет тебя излечить.
Царь махнул рукой и выпил еще немного водки. Он вел себя, как носильщик, зашедший с холода в теплый чайный домик. Русские очень странные, в который раз подумал бывший полицейский, раз у них такой царь. Такие люди не могут быть царями, и уж подавно – в таких больших странах…
– Где кружку-то взял? – спросил царь. – Я видел, жрал сегодня из нее что-то.
– Ходынка, – ответил Цуда. – Я там был, хотел твоего подарка. Кто-то бросил, я поднял. Оставил на память. Очень страшно было.
– Дай-ка ее сюда, – попросил царь, словно был уверен, что кружка с собой. Она и была у Цуда с собой, в небольшой сумочке, где лежали разные необходимые вещицы. Цуда спокойно извлек кружку и подал царю. Тот налил в нее водки почти до краев и сунул обратно:
– Пей! Видел я, как ваши пили в Нагасаки. Пей, говорю; когда еще придется с государем пить?!
Цуда пожал плечами, взял кружку и медленно выпил. Русскую водку он не любил, по сравнению с саке она была крепкой и невкусной, но пить ее вполне мог. Спиртное часто согревало его в холодные ночи, но оно же вызывало аппетит, а стало быть, несло ненужные расходы. Потому Цуда старался его избегать без особой нужды.
– Видишь, врал, – удовлетворенно произнес царь. – Все вы не пьете… А теперь рассказывай дальше – зачем в Россию прибыл, что делать хочешь. Ведь не зря попался мне. Сидел под этой… колокольней…
Цуда понял, что царь Николай изрядно пьян. Это явствовало и из того, что он не ждал ответа, а продолжал, повысив голос:
– Э-э, да я знаю!!! Убить меня пришел, наконец? И убивай. Убивай, коли хочешь. Так даже лучше – от руки чужеземца. Не то что Петра Третьего Федоровича – вилкой истыкали… или Павла шарфом…
Японец не знал, о чем говорит царь, но понял, что его предки редко уходили из жизни по своей воле. Тикали часы. В дверь просунулся – верно, на шум – какой-то человек с недовольным лицом, но Николай прогнал его движением руки.
– Ну?! Будешь убивать? – спросил Николай. – Или тебя велю убить. Вон полторы тысячи закопали, и ничего. Благолепие… А тут – какой-то японец… или ты монгол?
Цуда молчал.
– Мудрая нация – монголы. Но потеряли свое, потому что насобирали – не удержать… Ты скажи-ка, монгол, если уж убивать не станешь, что дальше-то делать? Может, это предначертание, как ты говоришь? Коронация к чертям, французишка этот, Монтебелло, на меня гадом ледяным смотрел… Может, господь меня оставил, а? Может такое быть, монгол? Может, мне отречься?
– О чем бы ни шла речь, всегда можно добиться своего. Если ты проявишь решимость, одного твоего слова будет достаточно, чтобы сотрясать небо и землю. Но тщедушный человек не проявляет решимости, и поэтому, сколько бы он ни старался, земля и небо не повинуются его воле.
Цуда не знал, откуда эти мудрые слова, его губы словно сами их произносили. А в мешочке подрагивал, позвякивал металлический сверчок; значит, слова эти были правильными и говорил он их вовремя.
– А в чем решимость, монгол? Э-э… Молчишь! Вот! И отречься – решимость, и без отречения тоже… Видал миндал?! – Николай развел руками, снова потянулся к бутылке с водкой, потом махнул рукой и перевернул свою рюмку вверх донышком. – Вот, решил. Сотряслось небо, поди?
– Не стоит отрекаться. Пусть все следует своим путем. Прости за то, что хотел тебя убить. Так было нужно, – сказал Цуда как можно учтивее. Царь, поморгав, уставился на него и сидел так довольно долго, чуть покачиваясь.
– Иди, – сказал он наконец. – Иди, а я Аликс… обрадую. То-то рада будет… Я ведь уже почти решил, знаешь? Решил – в монастырь. Или как брат Жорж – подохнуть в Абастумане, в канаве. Такова планида – и ладно! А ты – "не стоит"… И пусть. Пусть все следует. Иди, монгол.
И, подхватив со стола опустевшую кружку с Ходынки, Николай Второй Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель; и Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель, Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштейнский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая, пьяно пошатываясь, вышел вон.
Через минуту из двери, где он скрылся, появился толстый военный – другой, не тот, что привел Цуда, – и сказал, тряся рукою в белой перчатке:
– Ты молчи, что тут видел и слышал! Ясно? Во-первых, все равно никто не поверит, во-вторых, мы тебе тогда – во!
И военный показал кулаками, как Цуда открутят голову.
– Харасо, васа сиятерьства. Харасо.