* * *
Я не знал, что это кошки. Я видел только смутные тени, скользившие мимо, всю ночь напролёт. Лишь постепенно я смог различать какие-то детали. Уши, к примеру. Хвосты.
Но потом понял, что это обычные… нет, не совсем обычные, но всё-таки понятные всем существа - кошки. А навёл меня на мысль, что это за звери, Валера.
Валера лежал в "пульмочке" (как запросто называли отделение пульмонологии больные) пятый месяц. У него была какая-то запущенная форма плеврита со всеми сопутствующими болезнями. У него уже откачивали жидкость из плевры, его много раз просвечивали рентгеном, посылали на УЗИ.
Валера был немногословным. Длинным. Худым. В любую погоду ходил в спортивных поношенных штанах и белой футболке. Даже в холода.
По ночам, бывало, мы, несколько полуночников, пробирались на больничный балкон - перекурить. Было начало мая, ночи стояли - б-р-р! Ветерок тронет - тело не то, что пупырышками, волдырями берётся!..
Мы укутывались, кто как мог. Дедок-доходяга из 4-й палаты закутывался в одеяло. Сам низенький, одеяло по линолеуму стелется, как царская мантия. Только лоскутная мантия, казённая - застиранная до дыр и заклеймённая во многих местах инвентарными номерами.
Досеменит этот дедок до балкона, присядет на корточки в уголок, укутается с головой. И - "Кхе! Кхе! Кхе!" На одну затяжку - три кашля. На три кашля - одно, извиняюсь, пуканье…
Ну, так вот. Я, когда на балкон курить шёл, свитер одевал. Ну, в крайнем случае, пиджак накидывал. А Валера - хоть бы хны. В белой своей футболочке. Дрожит, - но не от холода, а, скорее, от слабости. Да не дрожит, а так, колеблется… И стоит - дымит. Наперекор ветрам, тьме и болезни.
Я ему:
- И не холодно тебе? Накинул бы что…
А он:
- Не… Нормально. Привык.
Его, кажется, уже столькими антибиотиками накололи, что никакой микроб взять не мог. Не только с налёту, - а даже, так сказать, кавалерийской лавой…
Однажды мы с Валерой стояли на балконе вдвоём. Было ещё рано. Больничный парк погрузился во тьму, но кроны старых деревьев ещё светились отражённым светом заката. Мы молча курили: о главном уже давно поговорили, да и много ли там, в больнице-то, главного? Ну, не про сегодняшний же анализ мочи по Нечипоренко спрашивать, правда? (Это, кстати, не шутка: анализ мочи у нас брали именно "по методу Нечипоренко"!).
Мы молчали. Потом обронили пару слов о погоде. Тепло мол, завтра, будет. Или, мол, к холоду - кажется, вон тучки нанесло.
И всё.
Загасили бычки в плевательнице, доверху полной окурков, использованных шприцев и, должно быть, штабелей убиенных палочек Коха. Насчёт палочек - это, конечно, шутка. С палочками у нас, в обычной клинической больнице, недолго задерживались. Либо сразу в морг, либо сначала на улицу Кузнецова. А уже оттуда - в морг… (Шутка!). На Кузнецова у нас в городе был знаменитый тубдиспансер.
Постояли ещё.
- Пойти, что ли, поспать? - как-то неуверенно спросил Валера.
- Иди, - согласился я. - А мне что-то не хочется. Стоны слушать, покряхтыванье, попукиванье… Да ещё эти…
Я оборвал себя на полуслове, не знаю, почему.
Валера помолчал, а я и не подумал, что он что-то поймёт про "этих". Но он внезапно сказал:
- А! Из офтальмологии…
Я удивлённо посмотрел на него. Он невозмутимо глядел во тьму, слегка колеблясь под порывами тёмного ветра. Этажом выше было отделение офтальмологии. Мы называл его обитателей "орлами". Сами понимаете: орлы зоркие, и больные из офтальмологии, по-своему тоже…
Просто однажды, во время ленивого перекура на улице, после сончаса, рядом с нами присели трое больных из офтальмологии. Люди как люди, с повязками на лицах. У каждого - что-то вроде марлевого флажка над глазом. У кого - над левым, у кого - над правым.
Я курил и слушал их медлительный, заунывный, занудный, как у всех больных, разговор.
Но внезапно они оживились. Из стеклянной вертушки служебного выхода стали одна за другой выпархивать врачихи и сестрички, - у них рабочий день заканчивался между четырьмя и пятью часами. Ну, понятно же, для больных мужиков все медсёстры - ну, просто невозможные красавицы. Прямо-таки идеалы. Каждый, кто хоть пару недель провалялся в госпитале, непременно вспомнит, что самую красивую женщину в своей жизни он встретил именно там - в белом (бело-розовом, голубом и так далее) халате… Отчего так? Да всё просто: медсёстры не только симпатичные, но и - чего от своих, домашних женщин бывает трудно ждать, - добрые, и даже ЗАБОТЛИВЫЕ.
Так вот. Выпархивают сестрички, закончившие работу. Без своих прекрасных, разных оттенков, халатов, естественно - и уже как бы сошедшие с пьедестала, свои, родные, даже потрогать хочется. А лето ведь. И дамочки наши - в юбчонках, в брючонках. И вот эти три одноглазых орла из офтальмологии начинают громко обсуждать достоинства каждой проходящей мимо юбки.
- Во-во, гляди! Во ноги!
- У этой, тёмной?
- Да не! У высокой, блондинистой!..
Понятно теперь, какие они там, в офтальмологии, глазастые?
Я сидел к орлам спиной, на сестричек тоже поглядывал, но, слушая их разговор, так и представлял себе: сидят эти наши зоркие орлята, как на утёсе, и всё-всё сверху видят. Глаз-то - алмаз! И не беда, что один на троих…
В общем, мы с Валерой после этого случая так и стали их орлами-орлятами звать.
Ну, так вот, возвращаясь к прерванному разговору на больничном балконе.
Когда Валера сказал про офтальмологию, я слегка взволновался. Неужто он тоже ИХ видел? И поэтому спросил - очень осторожно:
- Ты про кого? Про "орлов"?
- Нет… - Валера почесал светившуюся во мраке футболку, вогнутую в грудь, зевнул и добавил:
- Я про кошек этих…
Я с удивлением посмотрел на него. Значит, кошки мне не примерещились.
- Я не знал, что в больнице так много кошек, - сказал я.
А Валера опять зевнул:
- Ну, где есть крысы - там, значит, должны быть и кошки.
Он замолчал, позёвывая.
- Что-то я не пойму… - начал было я и замолчал.
Валера мельком глянул на меня:
- Я думаю, ищут они чего-то. Или кого-то…
- Кого? - осторожно спросил я.
На этот раз Валера посмотрел на меня внимательнее.
- А ты вот сам и подумай…
И вдруг повернулся и ушёл.
Я не успел ничего больше спросить.
А потом, поздно ночью, долго ворочался, засыпая. Всё косился на окно. Но кошек не было.
Мысли в голове ворочались несуразные, тёмные, как ненастная полночь. Как бы там ни было, я понял, что с Валерой вряд ли получится продолжение разговора. Нужно думать самому.
* * *
Сон был из были: мне снились крысы. Там, в маленькой избушке на окраине города, где мы жили с семьей первое время, в подполье водились мыши. А крысы встречались во дворе - возле помойки, стайки, сортира. Идёшь ночью по нужде, - а под дощатым настилом шорох. И мечутся невидимые, жирные, темные, - настоящие порождения тьмы.
В одно лето их развелось столько, что их можно было встретить не только ночью, но и днём. Тёща тогда развела куриц, кормила их, в курятнике было тепло даже зимой - от тусклой лампочки. И вместе с курами, в углах, под полом, в почерневшем сене жили эти твари, похожие на… поросят. Только небольших, и каких-то непонятных. Они прорывали ходы под настилами, и днём бегали под досками, прямо под ногами. Недовольно фыркали - когда человеческие шаги тревожили их.
А мыши прогрызли пол в избушке - пол, сложенный из массивных плах. Зима выдалась особенно лютой, и мыши тоже мёрзли. Вот и лезли в тепло.
Однажды ночью мышонок забрался на одеяло, пробежал по моей руке, коснулся волос. Я подпрыгнул от неожиданности, разбудив жену. Включил лампу на подоконнике. Вижу: на расстоянии ладони от меня сидит чёрная мышка с блестящими глазками, вертит носом, шевелит усами…
Вот эти мыши и крысы мне и снились. И почему-то мне вспомнилось что- то совсем из другого времени - обрывком, краем. Я решил довспоминать, додумать потом, днём, - и снова уснул.
* * *
Под утро в коридоре раздался шум. Забегали, затопали; потом заскрипела каталка. Наверное, подумал я сквозь сон, стало плохо тому деду из палаты ветеранов. Его привезли пару дней назад, едва живого. С двусторонней пневмонией и массой сопутствующих болячек - мне об этом в курилке рассказал шустрый бородатый "афганец", лежавший в той же палате. Между прочим, в этой палате лежали не только старцы, дожившие со времен победы над Германией, но и "афганцы", и "чеченцы", и даже кто-то из Таджикистана. Погранец, что ли.
Этот мой "афганец", кстати, тоже был личностью примечательной. Лежал он здесь уже бог весть, сколько времени, и занимался мелкой коммерцией. Продавал по дешёвке больным одноразовые шприцы и "системы", кое-какие лекарства. Где уж он их брал - не знаю. Может, с местной аптекаршей договорился, может, просто тянул, где что плохо лежало. У него вечно бегали глаза, и сам он на месте не стоял - всё время торопился куда-то. И кроме того, у него почему-то была больничная пижама. Остальные больные ходили в своём, - в спортивных штанах с пузырями на коленях, в футболках и даже майках.
Так вот, утром этот шустрик подтвердил:
- Деду-то нашему, слышь, ночью плохо стало. Вызвали дежурного врача, а тот - реаниматора. На каталку деда - и привет.
- Куда - "привет"? - насторожился я.
- Да в реанимацию. Но, говорят, он совсем плохой. Так что ему лифт на минус первый этаж светит.
"Минус первый этаж" - означало, в полуподвал.
То есть, в покойницкую.