Все прошло хорошо – в тот день. Сестры исполнили богоугодное дело и угромыхали на своей натужно пыхтящей колымаге. Мы вылезли из-за кресла, и Монти немедленно ринулся в атаку на скоростном французском жаргоне, неистово жестикулируя и скача вокруг новичка с железной ноги на здоровую. По мере того, как перед потрясенным Уильямом разворачивались преданья старины глубокой, глаза его становились все больше и больше и уже могли тягаться размером с блюдцами. Дело довершил громкий лязг, с которым Монти долбанул робота в механическую грудь. Уильям отпрыгнул и зайцем кинулся к двери.
– Подожди, подожди! – заорал Монти, спешно переходя на английский. – Да погоди же ты, идиот! Это лучший день твоей жизни, юный Уильям! Если бы не мы, тебя ожидали бы муки и рабство. А между тем ты теперь сможешь наслаждаться всеми плодами свободы, дружбы и хорошо оплачиваемого благородного труда. Мы в "Святой Агате" сами заботимся о себе. У тебя будут вкусная еда, шикарная нога и красивущий новый костыль, гладкий, как попка младенца, и мягкий, как брюшко леди. Ты сможешь приходить и уходить, когда пожелаешь, а ночью станешь спать в мягкой и теплой постели. А еще у тебя будем мы – твоя новая семья в "Святой Агате"! Мы здесь все – сами себе хозяева!
Мальчишка воззрился на нас, вся его рожица была мокрой от слез. Я с невероятной остротой вспомнил, каково это было – в первый раз оказаться в приюте. Холодный ужас тогда кольцом сдавил мне кишки, будто канат, конец которого затянуло в шестерни станка. Мы в "Агате" привыкли хорохориться, никогда не ревели на людях, но слезы этого мальца вмиг заставили меня припомнить все те бессчетные разы, когда я забивался куда-нибудь и плакал, плакал – плакал по моей семье, запродавшей меня в ученичество, по изувеченному телу, по разрушенной жизни. Не иначе благополучное житье без издевательств Дробилы размягчило мне сердце. Еще немного, и я обнял бы несчастного мышонка всей своей одной рукой.
Но я его все-таки не обнял – Монти сделал это за меня. Он облапил Уильяма, и они оба заревели отчаянно и взахлеб, как младенцы. Они обнимались неистово, будто пьяные матросы, и гремели друг об друга своими железными ногами, и рыдали в три ручья, выплакивая все скопившиеся за годы слезы всей "Святой Агаты". И минуты не прошло, как мы уже ревели вместе с ними, огромные капли горохом катились по физиономиям, а вой стоял такой, будто сводный хор демонов вырвался из преисподней.
Когда всхлипывания утихли, Уильям посмотрел на нас, утер нос и сказал:
– Спасибо вам, парни. Кажется, я дома.
Но домом ему "Агата" не стала. Бедняга Уильям. У нас и раньше бывали дети вроде него. Дети, которые так никогда больше и не встали на ноги. В основном это была малышня, не годившаяся, по-хорошему, даже в подмастерья. Профессиональная жизнь этих несчастных была полна таких жестоких мук, что им просто на роду было написано рано или поздно свалиться в машину или застрять какой-нибудь частью в станке. И увечье, надо понимать, отнюдь не делало их взгляд на мир более оптимистичным.
Мы перепробовали все, чтобы подбодрить Уильяма. Он раньше работал у часовщика и прилично набил руку в разборке и чистке механизмов. Культя у него болела адски, тут не помог даже лучший протез от придворного мастера "Святой Агаты", и только когда парень возился со своими крошечными пинцетами и щеточками, лицо у него переставала корчить страдальческая гримаса.
Монти заставил его разобрать и прочистить все механизмы в доме, даже те, которые и без того работали отлично, и даже те деликатные и хитрые узлы, из которых мы собрали нашего заводного любимца. Но, увы, все это было не то.
В недобрые старые времена Дробила избил бы его до полусмерти и послал побираться в худшие кварталы города, надеясь, что его переедет телега или пришьет какая-нибудь из рыщущих там отмороженных банд. Когда полиция привозила тело домой, Дробила проливал крокодиловы слезы и рвал на себе остатки волос, оплакивая творимое людьми кровавое зло, а потом запирался у себя и слушал музычку, и хлестал бренди, и спал сладким сном всех неправедных.
Мы этого сделать не могли и потому старались просто поднять Уильяму настроение, чтобы он, как следует напитавшись, научился уже наконец справляться сам. Первые результаты дали себя знать, когда он не вышел к завтраку. Не то чтобы это было что-то немыслимое – свободные питомцы "Святой Агаты" вставали и ложились когда хотели, – но Уильям всегда отличался редкостной пунктуальностью. Я пошел наверх, в спальню мальчиков, и обнаружил его кровать пустой – ни Уильяма, ни его железной ноги, ни костыля. Ни даже куртки.
– Он уже далеко, – вздохнул Монти, выглядывая в окно. – Наверное, пытается добраться домой.
Он горько покачал головой.
– Думаешь, ему удастся? – Я и так знал ответ, но надеялся, что Монти соврет мне что-нибудь утешительное.
– Без шансов. Только не он. Его или побьют, или арестуют, или еще чего похуже, не успеет солнце сесть. У парня отсутствует инстинкт самосохранения.
На этих словах в столовой воцарилось безмолвие. Все взгляды обратились к Монти. Что за страшное бремя взвалили мы на него, вспыхнуло у меня в голове, – спаситель, отец и вождь всем нам…
Монти скривил лицо в не слишком убедительную улыбку.
– А может, и нет. Может, он сидит сейчас где-нибудь под мостом. Вот что я вам скажу, парни. Живенько доедайте и пойдемте его искать.
В жизни не видел, чтобы тарелки подчищали с такой скоростью. Через несколько минут мы уже строились в гостиной. Монти поделил нас на отряды и выслал каждый в своем направлении в пучины Грязнойорка – искать Уильяма Сансуси. Мы перевернули Старого Вонючку вверх дном, сунули носы во все дыры, особенно в те, куда не надо, допросили каждую собаку, но Монти, увы, оказался прав.
Полиция нашла Уильяма в большой луже на задворках Лесли-стрит. Карманы у него были взрезаны, заплечный мешок порван, одежки разбросаны вокруг; превосходная, на заказ сделанная металлическая нога отсутствовала. Мальчик был уже много часов как мертв.
По пятам за детективным инспектором, объявившимся ближе к вечеру на пороге приюта, тащилась техническая команда, вооруженная проводным звукозаписывающим устройством и переносным логическим блоком для немедленного введения данных расследования. Этой машиной инспектор чрезвычайно гордился – даже несмотря на то, что к ней для комплекта прилагались трое каторжников из тюрьмы на Кинг-стрит, в ручных и ножных кандалах. Они непрерывно крутили пружину и поддерживали завод – истекая потом и пыхтя, как кузнечные мехи, так что воздух у них над головой шел волнами, будто над печкой.
Дверной звонок прозвонил ровно в восемь, с последним ударом гостиных часов, как только механический медведь, гоняющий птичку, проехал полный круг и нырнул обратно в берлогу. Мы высыпали к окнам верхнего этажа, узрели инспектора и поняли, наконец, чего это Монти весь день ходит туча тучей.
Впрочем, он снова предоставил нам повод для гордости. С обычным апломбом он проследовал к двери и широко распахнул ее, протягивая полицейскому руку.
– Монтегю Голдфарб, к вашим услугам, инспектор. Наш патрон в данный момент в отлучке, но, прошу вас, входите.
Детектив мрачно пожал протянутую длань; его затянутая в перчатку лапища легко проглотила лапку Монти. Немудрено забыть, что наш король – совсем ребенок; только громадная фигура инспектора и могла нам об этом напомнить.
– Мастер Голдфарб, – сказал полисмен, снимая шляпу и оглядывая сгрудившихся в холле детей сквозь порядком подкопченный монокль. Мы все сидели, сложив ручки на коленках, и играли самых тихих, самых хроменьких, самых запуганных и безобидных паинек во всех колониях.
– Прискорбно слышать, что господин Дроблворт отсутствует дома. Не скажете, когда мы можем его ожидать? Он необходим для дознания в храме правосудия.
Если пару секунд назад я изо всех сил пытался не обмочиться от страха, то теперь сражался с другой заботой – не расхохотаться самым безобразным образом над помпезной речью инспектора.
Меж тем Монти и глазом не моргнул.
– Мистер Дроблворт отправился навестить брата в Солт-Сент-Мэри, мы ждем его возвращения завтра. На время своего отсутствия он обычно назначает заместителем меня. Не могу ли я вам помочь, сударь?
Инспектор погладил раздвоенную бороду и еще раз внимательно нас оглядел.
– Завтра, говорите? Не думаю, что правосудию пристало ждать так долго. Мастер Голдфарб, у меня к вам печальное дело, касающееся одного из ваших юных товарищей, мастера… – тут он сверился с перфокартой, торчащей из пасти портативной машины, – Уильяма Сансуси. В настоящий момент он находится в городском морге. Полагается, чтобы некий облеченный достаточной властью представитель данного учреждения осуществил акт предварительного опознания. Вы, я полагаю, вполне подойдете. Хотя вашему начальнику все равно придется безотлагательно зайти к нам, пусть даже и апостериори, чтобы подписать некоторые официальные бумаги, неизбежно сопровождающие столь серьезные происшествия.
Когда у дверей объявился инспектор, мы уже знали, что Уильям мертв.