Отец долго рассматривал кусок металла, стучал по нему, и даже попробовал получить искру на точиле. Он ничего не сказал. Он не столько удивился, сколько задумался. Есеня считал, что отец разозлится на него, и начнет орать - его всегда раздражали попытки Есени добиться чего-то сверх положенного. Но отец задумался и… огорчился. Не из-за того, что Есеня доказал ему свою правоту. Из-за чего-то другого. Ему показалось, что отец жалеет его. Это было так необычно, так неожиданно, что Есеня подумал, будто ошибается.
- Делай, что хочешь, - проворчал отец и ушел.
Лечь спать сейчас, когда дрожащие руки чувствовали металл, когда наитие тонкой иглой кололо грудь, когда в воздухе витало понимание? Есеню слегка потряхивало от волнения и недосыпа, в голове что-то сдвинулось, и происходящее казалось ему не вполне реальным. Он смотрел на стены кузницы, на открытую широкую дверь, на солнечные лучи, падающие на утоптанную землю двора, и думал, что все это - сон. Реальным был горн и белый огонь в нем. И тонкие жилки, пронизывающие металл.
Он сделал две отливки. Он не стал показывать их отцу - тот бы все равно не понял, чем они лучше тех, что изготавливал Мудрослов. Даже если бы распилил. А всего-то и надо было, что обложить горнило кирпичом со всех сторон, да чуть-чуть изменить форму тигля - сделать его ниже и шире. Почему Мудрослов этого не понимал? Ведь это же так просто!
Время подошло к ужину, и Есеня, пару раз ковырнув кусок курицы в тарелке, уронил голову на стол и уснул.
Проспал он без малого сутки, а потом принялся за кинжал. С кувалдой он управлялся неважно, молотком-ручником владел и вовсе отвратительно, зато в закалке и заточке ему не было равных, да и протравка у него всегда получалась отлично.
Приходили стражники, спрашивали про вечер в кабаке, но Есеня соврал, что подобрал на улице девку и провел с ней остаток ночи. Наверное, ему поверили - выглядел он солидно, в кузнице, с молотом в руках - ни дать, ни взять, опора для матери и надежда отца.
С кинжалом он возился долго, примеривался, перед тем как ударить - испортить отливку было жалко. Рисунок, который он изобразил прямо на полу, несомненно, выглядел совершенней, чем то, что вышло у него на самом деле. Еще день Есеня потратил на рукоять.
Надо сказать, ему очень нравилось то, что он сделал. Может, выглядел нож не так красиво, как хотелось, но гвозди перерубал с легкостью и был острым, как бритва. Отец издали посмотрел на его работу, но даже не взял кинжала в руки, презрительно смерив сына взглядом. Обидно стало до слез. Чтобы хоть как-то утешиться, Есеня решил сходить к Жидяте - кто еще понимает толк в оружии? Есеня еле дождался утра, и выскочил из дома, наспех позавтракав.
На базаре уже собирался народ, день начинался солнечный, но Есене было не до того - он и сам не осознавал, почему ему так важно, чтобы кто-то оценил его работу. Если и Жидята не поймет, придется бросить все это и никогда больше не браться за такую ерунду.
Есеня постучал в оружейную лавку - Жидята поднимался поздно, поэтому встретил его заспанным и недовольным.
- Ну? - спросил он, когда Есеня сунул голову в дверь.
- Ножик принес посмотреть.
- Заходи, - проворчал Жидята.
Есеня вынул нож из-за пазухи, развернул тряпицу, в которую тот был завернут, и протянул лавочнику. Жидята мельком глянул на его детище и скривился.
- Сам делал?
Есеня кивнул.
- Оно и видно, - кивнул Жидята, и хотел уйти внутрь.
- Погоди. Ну посмотри поближе-то! - Есеня и вправду чуть не расплакался.
Жидята вздохнул, и пожалел его: взял кинжал в руки и тронул лезвие пальцем. Он послушал, как звенит металл, попробовал его согнуть, погладил пальцами, словно слепой, пытающийся определить, что за предмет перед ним. Лицо его постепенно стало меняться - от равнодушия к изумлению, а потом - возмущению, и Жидята прошипел:
- Ты… ты, сучонок косорукий! Ты понимаешь, какую отливку ты испортил? Где ты ее взял? Ты представляешь, каких денег она может стоить? Ты представляешь, что из нее можно было сделать, а? Отец знает?
Есеня кивнул.
- И что? Ты до сих пор жив? Где ты ее взял, отвечай!
- Я… - промямлил Есеня, - сам сделал…
- Как это?
- Ну, сам сварил.
- С Мудрословом, что ли? Не думал, что Мудрослов когда-нибудь найдет… Всю жизнь ищет…
- Не, я без Мудрослова, один…
Лицо Жидяты вдруг окаменело. Он посмотрел на нож, на Есеню, снова на нож, и на всякий случай спросил:
- А ты мне не врешь?
- У меня еще одна есть, - Есеня полез за пазуху и выудил кусок металла.
Жидята ухватился за нее, как неделю назад горшечница вцепилась в золотой, который ей протянул Есеня. Даже ногти побелели.
- Пошли, - коротко велел он, и быстрым шагом направился внутрь лавки.
Он смотрел на отливку через толстое стекло, сделал срез и осторожно протравил его кислотой, он гладил ее и любовался ею, и Есеня, глядя на него, мог только глупо улыбаться. Жидята не улыбался. Наоборот, с каждой секундой лицо его становилось все мрачней.
- Сядь, - он указал пальцем на стул и тяжело вздохнул.
- Чего? - не понял Есеня и сел.
- Мальчик. Никогда никому не показывай этой отливки, слышишь? А лучше всего - переплавь ее в сковороду.
- Почему? - Есене снова захотелось расплакаться.
- Потому что. Если бы руки твои росли не из задницы, ты бы сделал клинок, за который любой из благородных отвалил бы тебе десяток золотых, и был бы очень доволен сделкой. Такой булат привозили когда-то из дальних стран, и никто - никто! - не смог изготовить такого же. Теперь и из дальних стран его не привозят - говорят, рецепт утерян навсегда.
- Так я могу стать богатым?
- Нет. Погоди. Дослушай. Обладатели таких клинков вешают их на стены и оставляют рядом собак, чтобы никому не пришло в голову их украсть. Никакие драгоценные камни не могут сравниться с этими клинками. Не потому что они дороги, а потому что они - редкость, иметь которую почетно, понимаешь?
Есеня кивнул.
- Но это не главное, хотя никто бы не позволил тебе наводнить базар таким булатом. Скажи мне, сколько времени тебе понадобилось, чтобы добиться такого? Сколько отливок ты испортил, прежде чем у тебя получилось?
- Много… - Есеня пожал плечами.
- Я понимаю, что много. Сколько? Сто? Тысяча?
- Да не, штук пятнадцать, наверное…
- Что?
- Ну да, сначала чугун получался, потом получилось, как у Мудрослова. Но я же сто раз видел, как он это делает! Я давно хотел попробовать, думал, сразу получится…
- Мальчик, - Жидята закрыл лицо руками, - это… Уходи от меня, слышишь? Я знать тебя не хочу, понял?
- Чего?
- Убирайся! - Жидята встал и затопал ногами, - убирайся прочь! Я не хочу этого видеть, я не хочу этого знать! Убирайся! Твой отец… не говори ему об этом, не показывай отливку никому, может быть тогда…
На глазах лавочника блеснули слезы.
- Жидята, я ничего не понял.
- Они уничтожат тебя! Они отберут у тебя… Как отобрали у твоего отца. Как у всех отбирают, даже малости отбирают, а такой талант… Они уничтожат тебя! Я не могу этого видеть! Я не желаю этого знать! Иди, гуляй, пей - только никогда больше не вари булата!
- Знаешь что? - Есеня посмотрел на лавочника с жалостью, - ты, наверно, сумасшедший.
Он вышел из оружейной лавки уверенный в том, что надо потренироваться ковать булат, чтобы выходило не хуже, чем у отца.
Звягу и Сухана он встретил на краю рыбного ряда - они надеялись продать живых раков. Шансов у них не было никаких - рядом стоял торговец с кипящим котлом, и продавал раков вареных. Их изредка покупали. Живые раки не интересовали никого.
- О! Балуй! Ты здесь откуда? Мы думали, тебя стражники забрали. Или батя так прибил, что ты без сознания валяешься.
- Не, дело одно было. Че вы тут стоите? Пока этот своих раков не продаст, он у вас ничего не купит. А это - до вечера. Пошли в пивную, продадим хозяину - он возьмет по медяку за пяток.
- Дешево. Вон, этот по медяку за штуку продает, - пожал плечами Звяга.
- Котел раздобудь, дров купи, и продавай. По медяку.
- Правда, Звяга, надоело уже тут стоять, - согласился с Есеней Сухан, - раки на солнце передохнут.
Они побросали раков обратно в ведро, и направились к пивной. Как вдруг Есеня услышал:
- Ой, лишенько-о-о-о! Ой, детушки мои, детушки-и-и-и! Ой, украли, украли, все украли!
- Погодите-ка, - сказал он ребятам и протолкнулся в сторону, откуда раздавался крик.
- Все, все до медяшечки последней! Целый месяц работы! Чем я буду детушек теперь кормить! Мало того, что я вдова горемычная, и за мужика и за бабу в семье…
Худенькая горшечница ломала руки, сидя на земле, и показывала прохожим обрезанный ремешок от кошелька. Есеня тряхнул головой - не сошел ли он с ума? Но в прошлый раз они встретили горемычную горшечницу у мясного ряда, а теперь она валялась в пыли у хлебного.
- Целый месяц! Целый месяц, - захлебывалась она, - завтра за молоко надо деньги отдавать, шестеро детей у меня! Шестеро, и все есть просят! И мужика нету-у-у…
Какой-то толстый дядька сунул ей в руки серебряник, и тут же исчез, словно застыдившись своего поступка. Серебряник пропал за корсажем так же быстро, как и появился. И тут до Есени дошло. Добрая женщина вложила в ладонь несчастной несколько медяков, а булочница, проходящая мимо, накинула ей на шею вязанку сушек, и смахнула слезу со словами:
- Хоть этим деток порадуй.