Афонька обладал незаурядной внешностью – имея на редкость тонкую кость, он сумел растолстеть до приличествующих сану размеров, только брюхо его, вместо того, чтобы гордо выступать вперед, висело под впалой грудью полупустым мешком, щеки складками опускались к скошенному подбородку, и на них произрастала жиденькая, клочковатая бороденка. Бесцветные глаза Афоньки шныряли по сторонам, словно он хотел что-нибудь стащить, а руки непрерывно что-нибудь теребили.
Каждый год Афонька сватал девок, но за много лет не нашел ни одной, которая захотела бы стать попадьей. Возможно, горькая вдовица и не отказалась бы от такой участи, но ими поп брезговал, поэтому и жил бобылем. Не то что бы он был богат, нет. Жадность не всегда влечет за собой богатство, а грех сребролюбия водился за Афонькой, как и множество других грехов и пороков. Хоромину он отгрохал себе будь здоров, рядом с ней покосившаяся церковь казалась сараем со звонницей, несмотря на пять полноценных главок. Только протопить и убрать огромный дом оказалось попу не под силу, и ютился он в одной клети, понемногу таская дровишки из тех, что мужики заготавливали для церкви на зиму.
Но надо отдать Афоньке должное – грех уныния был ему чужд, и характер поп имел простой, открытый, легкий. Иногда он старался быть хитрым, и щурил глаза, словно что-то замышлял, но его хитрости каждый видел насквозь, и, оказываясь в дураках, Афонька некоторое время злился на обидчиков, но быстро обиды забывал. Впрочем, к Нечаю это не относилось – их нелюбовь друг к другу была прочной и взаимной.
Причина появления Афоньки в трактире выяснилась очень скоро: тело Микулы до отпевания оставили в церкви, а поп, несмотря на заступничество Господа, боялся покойников, и теперь для храбрости наливался яблочным вином – дом его стоял вплотную к церкви. Весь трактир говорил об оборотне, о полнолунии, каждый припоминал, что видел огромного волка неподалеку от Рядка – поэтому и решено было оставить Микулу в храме, ведь всем известно, что такой покойник может сам превратиться в оборотня, если его не отпеть надлежащим образом и не прибить тело к гробу осиновым колом.
– От нечистой силы помогает крестное знамение, – на весь трактир проповедовал Афонька, обильно закусывая жирный холодец чесноком, – крест нательный, а еще лучше – икона в руке. Вот как оборотень на тебе кинется, крикни ему: "Во имя отца, сына и святаго духа" и в морду иконой ткни, тут он и упадет замертво.
– Ага, – Нечай присел на край соседнего стола, отхлебывая вино из кружки – ему нравилось глумиться над Афонькой, – но самое надежное – чесноком на него дыхнуть. Чеснока любая нечисть боится, да и я, признаться, тоже.
За его спиной зашумели – чеснок в каждой семье висел над дверным косяком, и Афонька народными средствами не брезговал: на бога надейся, а сам не плошай.
– Чеснок – глупые суеверия, – поп сжал остаток зубчика в кулаке и постарался незаметно уронить его под стол.
– Да ладно! Ну нету у тебя с собой иконы, а ты чесноком дыхни – кто хочешь замертво упадет, – широко улыбнулся Нечай.
– Ты позубоскаль, – перешел Афонька в наступление, – в церкви не бываешь, к причастию не ходишь, креста на груди не носишь – повесил на цепку погань какую-то. Пожалуюсь Туче Ярославичу, чтоб батогов тебе прописал.
– Давай, – кивнул Нечай, – жалуйся.
– А батоги не помогут – анафеме предам, в монастырь в колодках пойдешь, – довольно, как сытый кот, добавил поп.
– Был я в монастыре, – усмехнулся Нечай, и едва не сказал, что и в колодках ходил тоже. И батоги пробовал, и не только батоги. На самом деле, слова Афоньки его пугали, пугали до дрожи в коленях, но он долго учился не выдавать своего страха – себе дороже выходит. Тем более что Афонька только обещал, и вряд ли бы стал выполнять обещанное: злобным он не был – вредным, разве что.
– Это тебе не со школы бежать, – поп откинулся и погладил пузо, – в колодках не очень побегаешь.
– Ничего, я попробую, – улыбнулся Нечай, прихлебывая вино, – ты давай, рассказывай про оборотня. Вот я эту байку благочинному расскажу, то-то он порадуется. Кто из нас еще в монастырь в колодках пойдет…
– Батюшка благочинный тебя, шалопута, слушать не станет, – Афонька махнул рукой, – и потом, что оборотень в лесу живет, давно известно.
– Стыдно тебе должно быть, отец Афанасий, – Нечай пригнулся пониже и со значением посмотрел попу в глаза, – мракобесие сплошное вместо истинной веры. Народ смущаешь глупыми сказками.
– Почему же мракобесие? – поп, похоже, решил, что Нечай говорит серьезно, – Я с самого начала сказал: Микула с лета к причастию не ходил, и скоромное ел по пятницам. Вот бог его и наказал.
Нечаю становилось все веселей и веселей – крепкое, горькое вино горячило кровь.
– Да ну? Оборотня прислал? Во милосердный боженька-то!
– Грешников наказывать надо, если они в своем грехе упорствуют… – Афонька поджал губы – в спорах с Нечаем ему ни разу не удалось выйти победителем.
– Нашелся тоже самый главный грешник! Микула! Может и детишки его тоже в чем нагрешили? Да если за такие грехи всем глотку рвать, так и вовсе людей на земле не останется.
– Господу сверху видней, – Афонька осенил себя быстрым и куцым крестным знамением.
– Да ничего твоему господу оттуда не видно, – фыркнул Нечай.
– Ты поговори, поговори! – снова начал хорохориться поп, – за речи богохульные не только Туча Ярославич – сам Бог накажет.
– Ну, Туче Ярославичу на мои речи плевать, а насчет бога – я бы проверил… – рассмеялся Нечай и потер руки.
Если до этих слов мужики мало прислушивались к их разговору, то тут заметно оживились.
– И как проверять-то будешь? – оглянулся с соседнего стола хитрый Некрас, нутром чуя, что тут можно побиться об заклад. Не в деньгах дело – в азарте.
– Давно хотел про вашего бога сказать все, что думаю. А потом посмотрим – сожрет меня оборотень, если я в лес пойду, или не сожрет, – Нечай хлебнул еще вина – в кружке его почти не осталось, и хмель во всю кружил голову.
– Ага! – влез в разговор хозяин трактира, – задами на печь побежишь прятаться, а утром вылезешь, будто из лесу пришел!
– Кирпич принесу из крепости, хватит? – оглянулся на него Нечай.
– Рубль даю! – хозяин хлопнул монетой по столу, – а ты что?
– Ну, я, вообще-то, жизнь свою ставлю, – Нечай усмехнулся, – а если этого мало, держи – все, что есть. Не вернусь – мне и не пригодится.
Он выгреб на стол с десяток алтынов.
– Я десять алтын ставлю, что вернется! – крикнул Некрас, и после этого ставки начали расти. И Афонька вынул полуполтину, но Нечай сказал ему потихоньку, что святому отцу не пристало играть в азартные игры. Даже на стороне бога.
Долго рассчитывали, сколько кому причитается в случае выигрыша. Получилось, что на свой копейки Нечай возьмет почти три рубля: не то что бы мужики верили в гнев божий, но в существовании оборотня не сомневался никто. Нечай был достаточно пьян, чтобы не сильно задумываться о последствиях своего опрометчивого поступка, ему хотелось покуражиться. Обычно он очень настороженно относился к людям и каждую секунду ждал от них подвоха, и только напившись, слегка расслаблялся. Он предпочитал думать, что люди изначально ненавидят его, чтобы не испытывать мучительных сомнений и разочарований. И стоило только дать себе небольшое послабление, усомниться в их ненависти, как дело обязательно заканчивалось крушением иллюзий.
Вот и теперь ему показалось, что люди вокруг вовсе не питают к нему неприязни, особенно те, кто поставил на него деньги. И непременно нужно их доверие оправдать. Нечай тряхнул головой – он много раз давал себе слово, что не будет идти на поводу чужих желаний, потому что они рано или поздно войдут в противоречие с его собственными. Ни чье доверие он оправдывать не станет. Ему весело и интересно, он вовсе не собирается умирать.
Его потихоньку начали подталкивать к выходу, когда Нечай вспомнил главное.
– Эй! Я еще ничего вашему богу не сказал! Или под крышей ему не слышно?
– Давай на улицу! – зашумели и засмеялись вокруг, – может и в лес идти не придется, щас как жахнет молнией!
Из трактира вышли все до одного, даже Афонька, которому ну точно не следовало слушать хулы, обращенной к богу.
Нечай не сомневался в том, что бог тоже его ненавидит. Только в отличие от людей, бог плохо слышал и ленился свою ненависть проявлять. А если и проявлял, то действовал через людей, безо всяких молний и оборотней.
Ветер стих, но по небу все так же быстро неслись рваные, полупрозрачные облака, и сквозь них просвечивала луна: то мутнела и пульсировала радужным ореолом, то, напротив, светила ярким, ровным светом.
– Ну? Давай, давай! – хохотали подвыпившие мужики, – чего ждешь?
Нечай посмотрел вокруг, усмехнулся, поднял лицо к небу и разразился длинной матерной тирадой, которая должна была смутить не только ямщиков, что распрягали повозки на соседнем постоялом дворе, но и их лошадей. Когда он замолчал, несколько секунд над дорогой висела тишина, а потом толпа закатилась от хохота. Они утирали слезы, свистели, улюлюкали, топали ногами и вскидывали вверх кулаки, выражая восторг и восхищение. Пожалуй, Нечай давно не имел такого успеха. Афонька тихо и часто крестился, прижимаясь к крыльцу трактира, и втягивал голову в плечи – ждал грома небесного.
Лес пронизывал свет – неверный лунный свет, в лучах которого искажались краски, и живое казалось неживым. Белесый, с налетом желтизны, с восковым оттенком, который приобретает человеческое лицо после смерти.