- Я мужчина и буду сражаться за свой род!
Ульрика вздрогнула и выпрямилась.
- За твой род, пащенок? - язвительно спросила она.
Шум стих. Воины обеспокоенно переглянулись. Возобновление в такой час старой вражды не предвещало ничего хорошего. Мать Алавина Эрелива была наложницей Тарасмунда и единственной женщиной, о которой он по-настоящему заботился. Все дети, которых она принесла Тарасмунду, за исключением их первенца, к вящей радости Ульрики умерли совсем еще маленькими. Когда же и сам вождь отправился на тот свет, друзья Эреливы поспешно выдали ее за землепашца, который жил на значительном удалении от Хеорота. Алавин, впрочем, остался при Хатавульфе, сочтя бегство недостойным для себя, и вынужден был сносить придирки и колкости Ульрики.
Их взгляды скрестились в дымном полумраке.
- Да, мой род! Сванхильд - моя сестра, - на последних словах Алавин запнулся и от стыда закусил губу.
- Ну, ну, - Хатавульф снова поднял руку. - У тебя есть право, паренек, и ты молодец, что отстаиваешь его. Ты поскачешь завтра с нами.
Он сурово посмотрел на Ульрику. Та криво усмехнулась, но промолчала. Все поняли: она надеется на то, что сын Эреливы погибнет в столкновении с дружинниками Эрманариха.
Хатавульф двинулся к трону, что стоял посреди залы.
- Хватит препираться! - возгласил он. - Веселитесь! Анслауг, - добавил он, обращаясь к своей жене, - садись рядом со мной, и мы выпьем кубок Водана.
Затопали ноги, застучали по дереву кулаки, засверкали, точно факелы, ножи. Женщины кричали заодно с мужчинами:
- Слава! Слава! Слава!
Входная дверь распахнулась.
Приближалась осень, поэтому сумерки наступали достаточно рано, и за спиной того, кто возник на пороге, было темным-темно. Ветер, игравший полой синего плаща, что наброшен был на плечи позднего гостя, швырнул в залу охапку сухих листьев и с воем пронесся вдоль стен. Люди обернулись к двери - и затаили дыхание, а те, кто сидел, поспешно встали. К ним пришел Скиталец. Он возвышался надо всеми и держал свое копье так, словно оно служило ему посохом, а не оружием. Шляпа с широкими полями затеняла его лицо, но не могла скрыть ни седин, ни блеска глаз. Мало кто из собравшихся в Хеороте видел его раньше воочию, но каждый сразу же признал в нем главу рода, отпрыски которого были вождями тойрингов.
Первой от изумления оправилась Ульрика.
- Привет тебе, Скиталец, - сказала она. - Ты почтил нас своим присутствием. Усаживайся на трон, а я принесу тебе рог с вином.
- Нет, - возразил Солберн, - римский кубок, лучший из тех, которые у нас есть.
Хатавульф, расправив плечи, подошел к Праотцу.
- Тебе ведомо будущее, - проговорил он. - Какие вести ты нам принес?
- Такие, - отозвался Скиталец. Голос его звучал низко и зычно; слова он выговаривал иначе, нежели южные готы и все те, с кем им доводилось сталкиваться. Люди думали, что родным языком Скитальца был язык богов. Этим вечером в его голосе слышалась печаль. - Хатавульфу и Солберну суждено отомстить за сестру, и тут ничего не изменишь. Такова воля Вирд. Но Алавин не должен идти с вами.
Юноша отшатнулся, побледнел, из горла его вырвался звук, похожий на рыдание.
Скиталец отыскал его взглядом.
- Так нужно, Алавин, - промолвил он. - Не гневайся на меня, но ты мужчина пока только наполовину и смерть твоя будет бесполезной. Помни, все мужчины когда-то были юнцами. К тому же тебе предназначен иной удел, куда более тяжкий, чем месть: ты будешь заботиться о благополучии тех, кто происходит от матери твоего отца, Йорит, - не дрогнул ли его голос? - и от меня. Терпи, Алавин. Скоро твоя судьба исполнится.
- Мы… сделаем все… что ты прикажешь, господин, - пробормотал Хатавульф, поперхнувшись вином из кубка. - Но что ждет нас… тех, кто поскачет на Эрманариха?
Скиталец долго глядел на него в тишине, которая воцарилась в зале, потом ответил:
- Ведь ты не хочешь этого знать. Будь то радость или горе, ты не хочешь этого знать.
Алавин опустился на скамью, обхватив голову руками.
- Прощайте, - Скиталец закутался в плащ, взмахнул копьем. Громко хлопнула дверь. Он исчез.
1935 г.
Я мчался на темпороллере через пространственно-временной континуум, решив переодеться позднее. Прибыв на базу Патруля, замаскированную под склад, я сбросил с себя все то, что носили в бассейне Днепра в конце четвертого века нашей эры, и облачился в одежду, которая подходила для Соединенных Штатов середины двадцатого столетия.
И тогда, и теперь мужчинам полагались рубашки и брюки, а женщинам - платья. На этом сходство заканчивалось. Несмотря на грубую ткань, из которой был сшит наряд готов, он нравился мне больше современного пиджака с галстуком. Я положил готский костюм в багажник своего роллера и туда же сунул разнообразные приспособления, вроде маленького устройства, с помощью которого мог слышать, находясь снаружи, разговоры во дворце вождя тойрингов в Хеороте. Копье в багажник не влезало, поэтому я прикрепил его к борту машины. До тех пор пока я не отправлюсь во время, где пользовались подобным оружием, оно мне не понадобится.
Дежурному офицеру было, должно быть, двадцать с небольшим; по нынешним меркам, он едва вышел из подросткового возраста, хотя во многих других эпохах давно бы уже был семейным человеком. Судя по выражению его лица, я внушал ему благоговейный трепет. Он, по-видимому, не догадывался, что я, формально принадлежа к Патрулю Времени, не имею никакого отношения к героическим деяниям вроде прокладки пространственно-временных трасс и вызволения попавших в беду путешественников. На деле я был простым ученым-гуманитарием. Правда, я мог перемещаться во времени по собственному желанию, чего юному офицеру не было положено по должности.
Когда я очутился в кабинете, который официально занимал представитель некой строительной компании - нашего плацдарма в этом временном промежутке, - офицер бросил на меня внимательный взгляд.
- Добро пожаловать домой, мистер Фарнесс, - сказал он. - Похоже, вам пришлось несладко, да?
- Почему вы так решили? - машинально отозвался я.
- У вас такой вид, сэр. И походка.
- Со мной ничего не случилось, - оборвал его я, не желая делиться своими чувствами ни с кем, кроме Лори, да и с ней отнюдь не сразу. Закрыв за собой дверь кабинета, я прошел через холл и оказался на улице.
Здесь тоже стояла осень. День выдался из числа тех свежих и чистых, которыми славился Нью-Йорк до того, как его население начало бурно разрастаться. Так совпало, что я очутился в прошлом за год до своего рождения. Здания из стекла и бетона возносились под самые небеса, голубизну которых слегка нарушали белые пятнышки облаков, подгоняемых ветерком, не замедлившим одарить меня холодным поцелуем. Автомобилей было не слишком много, и доносившийся откуда-то аромат жареных каштанов почти начисто заглушал запах выхлопных газов. Выйдя на Пятую авеню, я направился по ней вверх, мимо поражающих изобилием товаров магазинных витрин, за стеклами которых делали покупки прекраснейшие в мире женщины и богачи со всех концов света.
Я надеялся, что, пройдясь пешком до дома, сумею избавиться от терзавшей меня печали. Город не только возбуждает, он может и исцелять, верно? Мы с Лори неспроста выбрали местом своего обитания Нью-Йорк, хотя могли поселиться где и когда угодно, будь то в прошлом или в будущем.
Пожалуй, я преувеличиваю. Подобно большинству супружеских пар, мы хотели жить в достаточно привычных условиях, чтобы нам не пришлось учиться всему заново и постоянно держаться настороже. Тридцатые годы - чудесное времечко, если ты белый американец и у тебя все в порядке со здоровьем и деньгами. Что касается отсутствия удобств, например кондиционера, его можно было установить без особого труда, разумеется не включая, когда у вас в гостях люди, которым до конца жизни не суждено узнать о существовании путешественников во времени. Правда, у власти находилась шайка Рузвельта, но до превращения республики в корпоративное государство было рукой подать, к тому же оно никоим образом не влияло на нашу с Лори жизнь; распад же этого общества станет явным и необратимым только, по моим подсчетам, к выборам 1964 года.
На Ближнем Востоке, где, кстати, сейчас вынашивает меня моя матушка, мы вынуждены были бы действовать чрезвычайно осмотрительно. Нью-йоркцы же, как правило, были людьми терпимыми или по крайней мере нелюбопытными.
Моя окладистая борода и волосы до плеч, которые я, будучи на базе, заплел в косичку, не привлекли всеобщего внимания; лишь какие-то мальчишки закричали мне вслед: "Борода!" Для хозяина дома, соседей и прочих современников мы - оставивший преподавательскую работу профессор германской филологии и его супруга, люди с некоторыми, вполне простительными странностями. И мы не лгали - то есть лгали, но не во всем.
Вот почему пешая прогулка должна была успокоить меня, помочь восстановить перспективу, контакт с реальностью, каковой следует иметь агенту Патруля, если он не хочет сойти с ума. Замечание, которое обронил Паскаль, верно для всего человечества на протяжении всей его истории. "Как были веселы первые акты, последний всегда трагичен. Твой гроб засыпают землей, и отныне для тебя все кончено". Нам необходимо свыкнуться с этой мыслью, впитать ее в себя, сжиться с ней. Да что там говорить: мои готы в целом отделались куда легче, чем, скажем, миллионы европейских евреев и цыган в годы второй мировой, спустя десять лет, или миллионы русских в эти самые тридцатые.
Ну и что? Они - мои готы. Их призраки внезапно окружили меня, и улица со зданиями, автомобилями и людьми из плоти и крови превратилась вдруг в нелепый, наполовину позабытый сон.
Я ускорил шаг, торопясь в убежище, которое приготовила для меня Лори.