- У него был брат - того мы называли Большой Отравой. Настоящих их имен не помнит никто. Все это племя обитало ниже по течению, на Маскрэт-Айленде. Так или иначе, когда Том женился на Амелии, он на свои сбережения купил небольшой участок в нескольких милях от Лоунсэм-Холлоу и попытался устроить там ферму. Не знаю уж, как, но ему это удалось. С тех пор у них ежегодно прибавляется по ребенку, на которых оба они не обращают никакого внимания, - вот те и бегают дикарями. Говорю вам, Хортон, это такие люди, без которых мы вполне можем обойтись. От них бесконечные неприятности - что от самого старого Тома Уильямса, что от всего семейства, которое он выращивает. У них столько собак, что палкой ткнуть некуда, причем все эти старые псы совершенно бесполезны, как и сам старый Том. Они бегают повсюду, грызутся, устраивают драки. Том утверждает, что любит собак. Слышали вы что-нибудь подобное? Пустячный народ - и сам Том, и его собаки, и парни; от них только и жди беды.
- Кажется, мисс Адамс полагает, - напомнил я ему, - что это не только их вина.
- Знаю. Она утверждает, что их отвергают и дискриминируют. Вот вам еще одно ее любимое словечко. Знаете, что значит дискриминация? Это значит, что в человеке нет "давай-я-сделаю". Ни в какой дискриминации не было бы нужды, если бы все хорошо работали и имели хоть каплю здравого смысла. О, я знаю, что говорит об этом правительство, как оно твердит, что мы обязаны помогать таким. Но если правительство явится сюда и посмотрит на этих дискриминируемых, оно вмиг поймет, что именно с этими людьми не все в порядке.
- По дороге сюда я все гадал, водятся ли тут гремучие змеи? - заметил я.
- Гремучие змеи? - переспросил Дункан.
- Когда я был мальчишкой, они водились во множестве. Вот я и подумал, не стало ли их теперь меньше?
Он покачал головой.
- Может быть. Но их и сейчас предостаточно. Пойдите в холмы - и там вы обнаружите их в избытке. Вы ими интересуетесь?
- Не особенно.
- Приходите вечером на школьный праздник, - повторил он. - Многие там соберутся. Некоторых вы знаете. Последний день занятий - все дети покажут что-нибудь: или встанут и прочтут наизусть, или споют песенку, или пьеску маленькую разыграют. А потом будет распродажа корзиночек в пользу покупки новых книг для школьной библиотеки. Мы все еще придерживаемся старинных обычаев, годы мало нас изменили. У нас свои развлечения. Сегодня - распродажа корзиночек, а через две недели будет земляничный фестиваль методистской церкви. И то, и другое - неплохая возможность повидаться с вашими старыми знакомыми.
- Если смогу - приду, - пообещал я. - И на праздник, и на фестиваль.
- Для вас есть почта, - сказал Дункан. - Уже неделю или две как поступает. Я все еще остаюсь здешним почтмейстером. Почтовая контора располагается в этом магазине чуть ли не сто лет. Поговаривают о том, чтобы перевести ее отсюда, объединив с конторой в Ланкастере, и уже оттуда отправлять дальше по сельским дорогам. Правительство никак не хочет оставить нас в покое. Вечно они пытаются что-то поменять. Совершенствование обслуживания - так они говорят. Клянусь жизнью, я не могу понять, почему бы не оставить все по-прежнему и не выдавать людям почту в Пайлот-Нобе, как это делалось уже целый век или около того.
- Полагаю, у вас для меня много почты. Я переадресовал ее сюда, а сам не торопился с приездом, да и по дороге останавливался в нескольких местах.
- На бывшую вашу ферму взглянуть не хотите?
- Не думаю, - отозвался я. - Наверное, там многое изменилось.
- Там теперь живет семья Боллардов, - сказал Дункан. - У них парни - уже почти взрослые. Оба выпивают, и временами с ними хватает проблем.
Я кивнул.
- Вы говорили, мотель ниже по реке?
- Точно. Проедете мимо школы и церкви - до поворота налево. Немного дальше увидите указатель. Там написано: "Риверэдж-мотель". И вот ваша почта.
4
В верхнем левом углу манильского конверта неровным почерком был написан обратный адрес Филипа Фримена. Сидя в кресле возле открытого окна, я неторопливо крутил конверт в руках, гадая, с чего бы это Филипу писать мне. Разумеется, мы были знакомы; он даже был мне симпатичен; однако связывали нас лишь те уважение и восхищение, которые мы оба испытывали по отношению к великому старцу, погибшему несколько недель назад в автомобильной катастрофе.
Сквозь окно доносился говорок реки, тихая, невнятная беседа, которую вела она с окрестностями, скользя меж берегов. Я сидел, слушал звуки этого разговора, и они вызывали у меня воспоминания о тех временах, когда мы с отцом рыбачили, сидя на берегу, - я всегда отправлялся на рыбалку с ним вместе, а в одиночку никогда. Река была слишком опасной для десятилетнего мальчика. Совсем другое дело ручей - разумеется, если я обещал быть осторожным.
Ручей был другом, сверкающим летним другом, а река таила в себе волшебство. "И это волшебство сохранилось, - подумал я, - волшебство, связывающее детские мечты со временем. И вот наконец я снова здесь; я еще поживу здесь…" И только в этот момент я понял, что в глубине души все время боялся: если прожить рядом с ней слишком долго, то можно узнать ее слишком хорошо, настолько, что волшебство исчезнет, и она превратится просто еще в одну реку, бегущую по земле.
Все вокруг было тихо и мирно - такие мир и тишину можно теперь отыскать лишь в немногих захолустных уголках земли. Здесь человеку хватит времени и места, чтобы поразмыслить, не опасаясь вторжения радиоголосов, вещающих о новостях коммерции или мировой политики. Натиск прогресса едва коснулся этих краев.
Едва коснулся, предоставив им жить со своими старыми идеями. Эти места не знают, что Бог умер; в маленькой церкви в верхней части поселка священник по-прежнему может проповедовать о пламени и сере, а паства будет восхищенно внимать каждому его слову. Это место не ведает социальной вины; здесь все еще верят, что человеку надлежит и подобает трудиться, чтобы заработать на жизнь. Это место не согласилось с дефицитным бюджетом и таким образом сдерживало рост налогов.
Добродетели некогда полезные и надежные, но - увы - не сопоставимые с современностью. И все же, подумал я, не погребенные в обыденности внешнего мира, а сумевшие избежать не только материальной обыденности, но также интеллектуальной, моральной и эстетической заодно. Здесь живут люди, все еще способные верить - в мире, который верить перестал. Живут, все еще крепко держась за определенные ценности - в мире, где ценностей стало совсем мало. Живут, все еще держась за привычные основы существования и образа жизни, в то время как большинство людей во всем мире давно ударилось в цинизм.
Я осмотрел комнату - простую, маленькую, яркую и чистую, с минимумом мебели, панелями на стенах и без ковра на полу. Монашеская келья, подумал я, и так оно и должно быть - ведь человек тем меньше работает, чем больше окружает его удобств.
Мир и спокойствие, подумал я, но как же быть с гремучими змеями? Может быть, эти мир и спокойствие - лишь обманчивая поверхность, как вода мельничной запруды, скрывающая стремительность водоворота? Я вновь увидел ее - грубую, словно высеченную из кости голову, нависшую над моим лицом, и вспомнил, как застыло в страхе тело.
Кому понадобилось задумывать и осуществлять столь странную попытку убийства? Кто это сделал, как - и почему жертвой должен был оказаться именно я? Зачем понадобились эти две неотличимых друг от друга фермы? И что же думать о Снаффи Смите, о застрявшей машине, которая на самом деле вовсе и не застревала, и о трицератопсе, появившемся и тут же исчезнувшем без следа?
Я сдался. Ответов не было. Единственно возможное объяснение сводилось к тому, что в действительности ничего этого не происходило; но я был уверен в обратном. Допускаю, что человек может вообразить себе что-то одно из этого набора - но не все вместе, разумеется. Я понимал, что какое-то объяснение должно существовать, - просто у меня его не было.
Отложив в сторону конверт, я просмотрел остальную корреспонденцию, среди которой не оказалось ничего, заслуживающего внимания. Несколько записок от друзей, желавших мне хорошо устроиться на новом месте, причем в большинстве из них проскальзывала какая-то нотка неестественной веселости - и я не был уверен, что мне она нравилась. Похоже, все они пришли к выводу, что я малость спятил, отправившись в это захолустье, чтобы написать никому не нужную книгу. Кроме того, среди почты были счета, которые я забыл вовремя оплатить, пара журналов и несколько приглашений.
Я вернулся к манильскому конверту и распечатал его. Оттуда выпала тоненькая пачка ксерокопий с приколотой к ним запиской, гласившей:
"Дорогой Хортон!
Разбирая бумаги в дядином столе, я наткнулся на это и, памятуя, что вы были его близким другом, человеком, которого дядя очень высоко ценил, снял для Вас копию. Признаться, я не представляю, что с этим делать. Будь это любой другой человек, я склонен был бы принять все это за фантазии, в силу каприза или, может быть, в надежде избавиться от них изложенные на бумаге. Однако дядя никогда не был склонен к фантазиям - думаю, Вы должны с этим согласиться. Интересно, упоминал ли он когда-нибудь об этом при Вас? В таком случае, Вы поймете все это лучше меня.
Филип"
Я отцепил записку и, отложив ее в сторону, посмотрел на документ, страницы которого были исписаны мелким, неразборчивым почерком моего друга, разительно непохожим на него самого.
Никакого заголовка не было. Ни малейших указаний на то, что он собирался с этой рукописью делать, тоже.
Я поудобнее устроился в кресле и приступил к чтению.