Товстолес навел было бинокль… Но медведица попросту рявкнула — с такой силой, что даже на другой берег Оя, сквозь рев воды, донесся отголосок ее крика. Медвежата в тот же миг развернулись, дали воде себя снести, и даже сами помогали ей, гребли. Еще с полчаса семейство отдыхало, медвежата валялись и играли. Владимир Дмитриевич привычно размышлял, так же привычно думая и о медведях, и одновременно о своем восприятии медведей — чтобы делать науку, важно уметь и то, и другое. Что-то слишком уж умиленно наблюдал он за этой медведицей, чересчур много людских черт ей приписывал. Ну прямо женщина, разумное существо, чудилось Товстолесу в этой здоровенной самке медведя, кормящей малышей, нежно толкающей их огромным черным, совсем не человеческим носом.
Владимир Дмитриевич знал, что ученые, слишком долго следящие в природе за гиенами, львами и шимпанзе, начинают в какой-то мере отождествлять себя с этими животными. А медведей он изучал уже больше сорока лет, и как-то привык относиться к ним особенно, не как к другим видам животных… Взять хотя бы любовь медведей к мясу «с душком». Не раз, наблюдая за зверем, разрывающим полуразложившуюся тушу, Товстолес чувствовал, как его рот наполняется слюной. Стоило вспомнить, что именно ест медведь, и это чувство проходило. Уже одна эта способность показывала, до какой степени Товстолес сроднился со зверьми, чувствовал то же, что и они. И мог приписывать им человеческие качества.
Но эти как будто и впрямь отличались от других зверей. Вот только что вели себя вполне обычно, и тут же встали странным треугольником, головами друг к другу. Минуты три медведица и медвежата стояли, сблизив головы, почти уперев их друг в друга. В бинокль было видно немногое — мохнатое плечо заслоняло морды, а Товстолес чувствовал — на мордах-то и написано самое интересное.
И опять все, как в десятках и сотнях медвежьих семей, которые видел Владимир Дмитриевич в десятках медвежьих урочищ от Украины до Аляски: медведица бродила по мелководью, переворачивала камни, на каждом из которых вполне мог бы выспаться профессор Товстолес. Медвежата сидели на камнях, наблюдали, не сводя глаз с камней и с матери. Ага! Дружно кинулись в воду! Вода вскипела еще сильнее — и от ударов о камни, и от плюханья медвежьего семейства. Вот один малыш как будто нашел что-то в реке: окунулся с головой, потащил было из воды изогнувшийся серебряный бок, тут же снова ушел в воду с головой. Медвежонка оторвало от камня и он понесся в стремнине. Мать рявкнула, но малыш, кажется, и сам уже усвоил урок, загреб лапами, вышел ниже порога, на пляже.
Становилось жарко, звериная семья ушла, а ученый записал все, что видел, и тут же улегся поспать. Товстолес смеялся, что у него и образ жизни медвежий: в его схорон напротив порога надо было попадать заранее, желательно еще до света. Минут двадцать уходило, чтобы надуть лодку, приплыть на этот мыс, спрятать лодку, спрятаться получше самому. Все утро ученый, надежно закрытый от зверей ветвями прибрежных ив и травой, наблюдал за играми, охотами зверей, а на жаркое время лень было уходить в поселок. Товстолес ложился спать тут же, в своем укрытии. Лодка к тому времени просыхала, приятно пружинила; под ветвями прибрежных ив, в тени, ученый пил кофе из термоса, ел принесенное с собой, и засыпал. Вечером опять была работа, и только с первыми звездами ученый уходил в поселок.
Ну конечно же, опять медвежья семья! Налимов отыскать в реке не трудно, надо только переворачивать камни, а взрослый самец найдет еду и получше. Мать с тремя малышами… Вернее, с двумя малышами и здоровенным пестуном: детенышем от прошлого приплода. Пестун большущий, почти со взрослого медведя, но несравненно светлее, почти что соломенно-желтый, и пропорции совсем другие — большая голова на тощей шее, лапы большущие, на тонких ногах — телосложение подростка.
Они тоже купались, играли, ловили рыбин под камнями, но как ни наблюдал Товстолес за этой медвежьей семьей, никаких странностей он не заметил, и окончательно решил: что-то ему последнее время слишком уж многое чудится.