Глава 11
Я часто думаю: я – патриот России; я, возможно, больший ее патриот, чем очень многие наши политики, общественные деятели и другие лицензированные обожатели отечества. Я сужу об этом просто по тому факту, что мог давно не жить здесь, не здесь жить: поддаться наконец и голосу Яэль, и голосу собственного сердца – и осесть в Израиле, прекратить мотаться туда-сюда, прекратить дрожать за собственную шкуру каждую секунду, которую я провожу в нашей богоспасаемой, серой, грязной, страшной стране. Но я не могу. Долго, между прочим, объяснял себе, что дело только в деньгах; три года как минимум себе врал, мотаясь с грузом через границу и каждый раз чуть ли не в штаны накладывая от ужаса, – но пока что все обходилось более или менее неплохо.
А вот в последний год – с тех пор как началось у нас с Яэль все то, что началось, – я вынужден был себе признаться, что дела обстоят совсем не так… прозаично, что ли; что дело не только в деньгах – как минимум. Что я, видимо, совершенно не могу выдернуть из себя эту вросшую в меня страшную страну, у которой под европейской тонкой кожей прячется гниющее червивое мясо, разъеденное многовековой дикостью, опричниной в тех или иных ее проявлениях, коррупцией, общей какой-то непреодолимой грязью – всем, что складывается в понятие "свинство". А я, понимая все это, не могу перестать приезжать сюда – в единственное, наверное, цивилизованное государство в мире, где в аэропорту на паспортном контроле тебе. Никто. Никогда. Не. Улыбается. И когда вчера я в письме дал ей, своей голубке, девочке кареглазой, клятву, что отпашу в своем бесчестном деле еще полтора года и навсегда приезжаю к ней, и делаю с ней сына, и еще сына, и дочку, и никогда больше не отрываюсь от нее до самыя до смерти, я уже знал, что теперь у меня есть ровно полтора года на то, чтобы убедить себя: я сказал ей правду. Я действительно смогу переехать к ней навсегда.
А этот, значит, тоже патриот, похлеще моего; и главное, из тех патриотов, которых я не выношу на дух: не жил здесь как минимум пять лет, несомненно, имеет MBA, проходя мимо бомжа, тщательно задерживает дыхание и никогда, ни при каких обстоятельствах не спускается в метро. Приехал на родину делать "цивилизованный бизнес" – не остался, да, где-нибудь в EU или в каком-нибудь из AU, нет, по патриотическим соображениям явился облагодетельствовать своими деловыми знаниями Россию. Окно в Европу прорубить в задней стене деревенского пивного ларька.
– Простите, мне неловко называть вас "Лис", вы по батюшке?.. Окей, окей, пусть "Лис". Понимаете, Лис, я много лет не жил в России. – (Ай-йя! Неужели!) – Я в какой-то мере совсем не русский, вернее, я, конечно, русский, но совершенно не российский человек. – (Как я люблю эти тонкие, лишенные всякой ксенофобии градации.) – Я потерял в определенной мере даже навыки жизни в этой стране. Вы не поверите, но я не могу заставить себя войти в метро ни под каким предлогом – мне душно, жарко, я не могу перестать задерживать дыхание в страхе перед запахом пота, ну, вы знаете, в нашей стране есть такая проблема. – (Сейчас бы взять да и обнюхать себя под мышками.) – Я рад тому, что могу, благодаря некоторым обстоятельствам, ну, вполне по-европейски здесь жить. В определенной мере мне от этого стыдно. – (В определенной мере, мужик, ты становишься симпатичнее мне с каждой фразой.) – И при этом я, к своему изумлению, обнаруживаю в себе самый что ни на есть настоящий патриотизм. Я понимаю, что патриотизм должен быть не таким, а, что ли, небрезгливым, как любовь, когда любимой женщине можно, ну, клизму поставить во время там запора. Я не могу относиться к этой стране так; если заставить меня подойти к ней с клизмой, мне станет дурно, да, я отдаю себе отчет. Но я странным образом при этом совершенно не готов воспринимать ее как бессмысленное грязное существо. Я и в Принстоне чувствовал, и сейчас чувствую – просто интуитивно, – что у этой страны огромный потенциал во всем практически – и при этом огромная же, исторически смоделированная зажатость, неспособность и неготовность в полной мере этот потенциал реализовать. Я, вы поймите, совершенно не считаю, что могу быть пассионарием и таким образом перевернуть сознание своего народа. Я вообще по натуре лидер совсем другого типа. Но я могу дать поворот хоть какой-то части отечественной индустрии, просто в результате сочетания моей, ну, глубокой личной веры в здешних людей и, простите, элементарных профессиональных навыков, делового опыта, всего такого. Вы понимаете? – (Я понимаю.) – Я долго думал – что? Что именно? Изучал все вполне серьезно, искал. И вот, понимаете, я подхожу к главному: я думаю, Россия может очень многого достичь на рынке порноиндустрии. – (А сейчас?..) – Ну, сейчас же мы фактически сырьевой придаток к Израилю; вы сами, в силу ваших, простыми словами, профессиональных занятий знаете, как на самом деле все обстоит с Россией. Здесь, мы понимаем, ничего не продюсируют, не снимают, не записывают самостоятельные бионы – ну, две-три компании записывают, конечно, продюсируют, да, но какие у них тиражи? – так, все на местном рынке пропадает. Что у России? Дешевые копировальные мощности. Весь мир здесь делает самую тупую работу – за гроши тиражируют готовые сеты. Это просто стыдно. Ведь у нас же прекрасно все, все же есть – актеры, режиссеры, аппаратура, нет только, ну, инфраструктуры, людей, которые практически поднимут здесь самостоятельную порноиндустрию, просто вот с нуля. А я – могу. Я знаю, что могу. Я вижу, где капитал, где люди, где все ходы. Я совершенно…
– Дорогой господин Завьялов, это очень интересно, но мне через двенадцать часов и шесть минут нужно улетать. Вы не могли бы рассказать мне как можно более сжато, почему вы попросили Щ со мной связаться?
– Ох, простите, ради бога, я немедленно перехожу… как, извините вы его назвали?
– Щ. Неважно. Григория.
– Да-да. Дорогой Лис, у меня к вам совершенно легальная просьба: отвезите, пожалуйста, вот эти два десятка ванильных сетов вашим израильским друзьям-дистрибьюторам. Их спродюсировал я, это фактически на мои личные деньги сделано; мне надо просто, ну, чтобы их посмотрели, может, сказали пару слов – хорошо, плохо, есть ли потенциал, я даже не говорю – если бы кто-то пожелал купить и принять к распространению… Понимаете, я очень искренне, глубоко верю, что в России можно…
– Сколько я получаю за эту маленькую услугу?
– Пять сотен.
– Тысяча.
Глава 12
"Трясутся поджилки" – это, видимо, когда вот так вздрагивает и мелко трепещет что-то вдоль всего живота, от подреберья до лобка; видимо, это когда под жилками на запястьях мелко колотится нерв, которого там не должно и быть вообще; видимо, это когда рука, комкающая платье, чтобы заткнуть им кривую чемоданью пасть, вдруг начинает вибрировать от локтя к кисти так, что приходится схватиться за руку другой рукой, левую руку правой руке протянуть и переплести их пальцами, чтобы дрожь унялась, – но в результате только того и добиваешься, что тряска передается по пальцам от правой руки к левой руке, к локтю, к плечу, к губам, к векам, ресницам, и вот уже в каждой капле слез отражается пережитый ужас и снесенный позор, и аптечка падает на ковер, не собрать, потому что с ковра не встать, в руки себя не взять.
Отпуск на весь накопленный срок, чтобы потом, конечно, никогда не вернуться. Об отпуске, разумеется, положено аж за месяц предупреждать, но соврала по комму, мол, мама совсем больна – что, конечно, стало бы правдой, если бы мама узнала про то, как вчера руки заламывали самонадеянной идиотке, били по морде, тискали буфера. Как можно было ожидать, что ты придешь и они начнут говорить с тобой, выслушивать твои условия (или мольбы, что мало сейчас меняет ситуацию), делиться своими взглядами на проблемы продажи сетов, записанных без согласия самонадеянных лопухов, только и заслуживших, что быть проученными – и хорошо запомнить преподанный им урок.
Уменьшиться бы сейчас до ниже пола. Утром говорила соседке: "На месяц, видимо; поливайте – ну, как-нибудь, это неважно… как-нибудь на свое усмотрение поливайте!" – потому что не поворачивался язык говорить сейчас о цветах и вообще о чем-нибудь живом, – потому что ничего живого и не осталось, все выжжено напалмом вчерашнего ужаса. Как нарвалась сама! Как могла сомневаться, что они, конечно, в любой момент ждут прихода таких, с претензиями, с требованием снять с прилавков, отдать назад, возместить ущерб; ждут и отделывают этих наивных кретинов, как вчера отделали тебя, и записывают, как тебя записали вчера (под руки проводили, трясущуюся, к двери, сняли бион и сказали с садистической легкой оттяжкой, с улыбкой светской и свинской: "Мы с вами свяжемся непременно"). Кажется, ты хотела создать ситуацию, когда тебя не смогут шантажировать тем, таким невинным, таким в сущности эротичным маленьким сетом с чертовым подлым бобром. Мало того, что ты показала, как сильно боишься (чем ты думала? как на такое можно было пойти вообще?), – ты дала им, о, совершенно прекрасный, новый, свежий материал; в глазах начальства, семьи, сотрудников, клиентов, партнеров по биопсихической индустрии он, конечно, создаст тебе красивую репутацию. Краше некуда. Краше в гроб кладут.
Шести часов (шести часов! гордись мною, мама!) хватило на то, чтобы найти работу на другом конце страны; штат Иллинойс, теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног. Потерять в зарплате ровно в два раза, потерять приличную медицинскую страховку, получить почти что в два раза меньше дней отпуска, но снимать какую-нибудь квартирку – хватит, хватит на еду, что же, какое-то время будешь ездить в метро, пока не подберешь себе менее захудалое место. Можно надеяться, что это произойдет очень быстро: этим, например, хватило одного разговора по комму со включенным экраном да резюме с превосходным послужным списком, да демонстрации диплома Гарвардской школы бизнеса. Они были явно рады заполучить меня и явно не понимали, как это им так повезло.