Фил ощущал то же, что лабораторная мышь под колпаком, из-под которого выкачивают воздух, - не мог вздохнуть, подкашивались ноги… Садился в своей измятой постели дядя Алфи, остро, насмешливо глядел на племянника. Уже не полутруп - румяный толстяк в ночной сорочке…
Первым делом дядя взял с тумбочки возле постели и насадил на палец странный массивный перстень с чёрным камнем, меньшим подобием того, что был врезан в пол кабинета. Повертел пухлой рукой, любуясь. Под определённым углом - выскочили из перстня крестом острые багряные лучи… Обернулся:
- Поухаживай за мной, мой мальчик. Не будем тревожить Фрэнка, он намаялся с моим хворым телом и спит. Ну-ка, достань из шкафа мой чёрный костюм! И зонтик… Да не копайся, времени у нас в обрез.
…На углу Риджент-стрит они остановили такси. Бедный Фил, вовсе выпав из реальности, чувствовал себя попавшим в заэкранье синематографа, а дождливую ночь и гнойно-рыжие тучи над крышами воспринимал, как призраки, отбрасываемые проектором.
Проехали по глубоким лужам на Лонг Эйкр. Доули велел остановиться возле церкви святого Павла, открыл дверцу. Кругом вставали хмурые дома Ковент-Гардена, за площадью копошился бессонный рынок. Вслед за дядей Пенроуз механически прошёл к серым массивным колоннам базилики. Капли, стекавшие за ворот, не тревожили Фила; они, как и всё окружавшее, казались чуждыми и запредельными.
Спрятавшись от дождя в колоннаде, сидели нахохленные цветочницы со своими корзинами - должно быть, ждали, пока окончится спектакль в соседнем театре и начнут выходить зрители.
Мастер задержался возле самой молодой продавщицы, чьё бедное платье и нелепая шляпка с подвёрнутыми под неё каштановыми волосами претендовали на опрятность и даже на некоторое кокетство. Цветочница разом оживилась, выдернула напоказ два туго свёрнутых пучка фиалок. При тусклом свете фонаря на столбе, даже сквозь ступор Пенроуза поразило лицо девушки. Бледное, большеротое, скуластое, оно жило трепетной, горячей жизнью. А эти влажно-карие, чуть раскосые оленьи глаза! Право, и среди классических Венер и Юнон такое лицо остановило бы внимание, ошеломило бы, словно вспышка во тьме…
Видя, что джентльмены и не покупают цветы, и не уходят, девица зачастила на самом грубом жаргоне кокни: мол, свежее фиалок не найти на всем рынке, а уж дешёвые… просто даром!
- Хватит трещать, милая. Я бы и так взял твои "фиялочки"… Держи! - Из обтянутой перчаткой руки дяди Алфи, двусмысленно сверкнув, падает в подол цветочницы золотой соверен.
О, как взметнулись мотыльки густых длинных ресниц!
- Да у меня и сдачи-то не наберётся, ваше преподобие!.. - Траурный костюм и стариковский зонт Доули, вместе с его шутовски напыщенным видом, внушили девушке это невинное кощунство. - Я еще сегодня не наторговала столько много…
- Надо говорить - так много, - отечески поправляет её Мастер. - Но это не слишком важно, как и всё, что говорится… Не ищи сдачи, дочь моя.
- Ну, тогда берите всю корзину!..
- О, нет. Я возьму у тебя только один букетик. Но взамен…
И дядя Алфи бросает девушке ещё несколько полновесных монет.
- Молчи! Не возражай и не благодари меня. Обещай мне потратить эти деньги точно так, как я тебе скажу. Обещаешь?
- Отдать их сироткам, ваше преподобие? Или в церковь?…
Доули явно не спешит расстаться с ролью англиканского пастора. Но слова его странны для священника:
- Совсем наоборот, дочь моя. Потрать их на себя, только на себя! Промотай, выбрось на разные глупости, - лишь бы тебе было весело… Или - хочешь, поезжай в Аскот, сыграй на скачках. Выиграешь много денег, купишь себе красивые платья, как у настоящей леди…
Она чует недоброе. Мотыльки слетают к печальной глади глаз, сгибается изящная шея. Девушка прячет лицо, склонив свою шляпу с огромным бантом, похожим на ворону. Праздно блещут соверены на её юбке и рядом, на парапете.
- Ты слышала, что я сказал?
Снова подняты к мутному фонарному свету большие, полные наивного недоумения глаза. Их встречает колючий, испытующе-озорной взгляд глазёнок-пуговиц на толстой физиономии Доули.
- Извините, отец, но… у Дженни кровь открылась, страшное дело. Это подруга моя, ей доктор нужен, а денег нет. И за комнату она не оплачивает, так что…
- Не платит, - ангельски терпеливо поправляет Мастер. - Нет, нет, никаких подруг! Обещай мне, что ты потратишь деньги только на удовольствия! На твои собственные удовольствия! Пропей их, проешь, проиграй в карты, выбрось, если хочешь, в Темзу… но - ничего полезного, никакой благотворительности. Так хочет Бог.
Не желая продолжать разговор, дядя Алфи резко отворачивается, идёт к машине. Фил - за ним; отрешённо слышит он позади себя словно бы всхлипывание, затем лёгкий звон. Отбросила монеты? Поспешила собрать? Какое это имеет значение! Мокрая, ненастная наваливается на город ночь, и впереди - квадратный, крепкий - шагает человек, у которого ещё неделю назад, по словам семейного врача Харта, оба лёгких рассыпались и превратились в слизь. Невозможное творится, и Господь, в неизреченной милости Своей, сделал Пенроуза нечувствительным к зловещим чудесам, - чтобы, осознав происходящее, не забился Фил в истерике, не потерял рассудок…
Они едут дальше! Самодовольна улыбка Доули в скользящих отсветах витрин и фонарей. Впереди - таксист в высокой фуражке, он нем и безразличен, словно манекен. Подсвеченный дождь струится по стеклу. Стрэнд… Флит-стрит… Нью-Бридж-стрит, угол Королевы Виктории… За набережной, застроенной низкими зданиями, вздрагивает лоснящаяся кожа реки. Мост Блекфрайерс. Внизу, отмеченные огнями, ползут массы медлительных барж.
- Эта девушка… - посмеиваясь, говорит Мастер. - Один мой добрый приятель, драматург, написал пьесу о цветочнице с Ковент-Гарденского рынка. Что-то вроде сказки о Золушке, которую принц сначала отмыл, а затем в неё влюбился. Очень утешительно, м-да… но в жизни, дружок, все бывает иначе! И будет, непременно будет…
Сквозь пелену отчуждения пробивается к сердцу Фила беспокойство. Он чувствует боль и тоску. Лицо юной продавщицы, скуластое, бледное, с блестящими расширенными глазами в тени крылатых ресниц… нервное, чуткое лицо… такое беззащитно-искреннее! Словно лампа из тонкого белого фарфора, оно излучает мягкий ласкающий свет. И вдруг - неуловимо меняется облик феи. Будто свинцово-серая кровь изнутри прилила к нежной коже. Зато глаза белеют, точно у варёной рыбы… Негатив! В ужасной улыбке растягивая чернозубый рот, огненными зрачками сверкает двойник-демоница…
Адвокат понятия не имеет, откуда приходят к нему эти образы, но они дразнят и томят неизъяснимо… покуда вновь не падает спасительная завеса, делающая мир игрой видений. Он едет, бездумно отмечая места, узнаваемые в ночи, при свете редких фонарей, за кисеёй дождя, лишь для коренного лондонца. Вот - с широкой Саутуорк-стрит свернули в какие-то подозрительные улочки… лучи фар шарят по облупленной штукатурке стен, по разверстым пастям подъездов…
Доули с наслаждением втягивает запах фиалок… и внезапно, опустив стекло, небрежно выбрасывает букетик из машины.
I. Большой Киев, 2165–2171 годы
…То было - тьма без темноты;
То было - бездна пустоты
Без протяженья и границ;
То были образы без лиц;
То страшный мир какой-то был,
Без неба, света и светил,
Без времени, без дней и лет,
Без Промысла, без благ и бед,
Ни жизнь, ни смерть - как сон гробов,
Как океан без берегов,
Задавленный тяжёлой мглой,
Недвижный, тёмный и немой.
Джордж Гордон Байрон. "Шильонский узник"
Над песками и рощами вечернего Тугорканова острова, направив своё оружие в головную часть минилёта, я подавил самозащиту живой машины - и с пронзительным воем минилёт помчался отвесно вниз. Генератор помех я включил заранее, чтобы заглушить сигналы от моего ВББ - вживлённого блока безопасности.
Все мои чувства умерли, осталось одно желание: перестать быть. Оттого и не пришёл тот немыслимый перепуг, который подчас убивает падающего задолго до удара оземь. Бесстрастно принимал я налетавшую в лоб луговину - и даже, разглядев при свете фар жёлтые в нежной траве цветы, вспомнил старинную повесть "Вино из одуванчиков"…
Страшное началось потом.
Читал я откровения людей, испытавших клиническую смерть. Вот уже третью сотню лет они твердят про чёрные тоннели с ярким светом в конце, по коим устремляется "я", вырвавшись из тела. Знал я и то, что до сих пор наша наука ни подтвердить, ни отринуть посмертный опыт не может. Так вот: загробье оказалось, мягко говоря, неожиданным!..
Сначала всего меня пронзила, не оставив ни одной свободной клеточки, непомерная боль. Она возникла, когда обращались в труху кости, лопались мозг и нервы и все моё тело расплёскивалось по лугу, словно вылитая с высоты вода. Затем, когда боль чуть отпустила, подумал я: сознание при мне… но отчего не могу ни шевельнуться, ни крикнуть, и звуков нет кругом, и веки словно склеены?