На лицах бойцов - черные маски. Они быстро донесли Ивана до автобуса, бросили внутрь. Там его подхватили, перенесли в глубину и аккуратно положили на пол прохода, на заботливо расстеленные одеяла. Укрыли другим одеялом с головой. Стукнула, закрываясь, дверь, автобус дернулся, быстро развернулся и поехал, набирая скорость.
Иван закричал и проснулся.
Тогда он закричать не смог. Тогда он глухо стонал, бился, потом кто-то, сжалившись, вколол ему снотворное.
Тогда он закричать не мог, зато потом просыпался с криком каждый раз, когда снова видел этот сон.
Иван сел на постели, посидел с закрытыми глазами, приходя в себя и дожидаясь, когда сердце перестанет колотиться.
Давненько его не посещало это сновидение. Очень давно. Слишком давно. В Святом городе это вообще произошло впервые.
Иван встал, глянул на часы, убедился, что еще есть время на душ и завтрак, пошел в ванную.
Вчера он послал-таки Токарева, предлагавшего ночевать у него, и Анджей Квятковский доставил Ивана домой. Как - Иван не помнил. Вроде бы в келью вошел сам. Сам расстелил постель и сам разделся. Сам - иначе одежда не была бы аккуратно сложена на полу возле кровати, а ботинки не стояли бы посреди письменного стола.
Или это у Анджея такое странное чувство юмора?
Вряд ли.
Иван принял душ, заглянул в холодильник и спросил себя, хочет ли кушать. И получил категорический отказ. С трудом справившись с приступом тошноты, Иван оделся и вышел из дома.
Тут до Конюшни было совсем недалеко. Раньше, рассказывали, общежитие оперов находилось в районе Масличной горы, на службу приходилось двигаться через Львиные ворота по Виа Долороза. Потом кто-то из начальства сообразил, что получается профанация, и даже подумали о составлении специального маршрута, не совпадающего с Крестным путем.
В конце концов, общежитие устроили почти возле самой Конюшни на Храмовой горе. За что опера были начальству почти благодарны. Особенно по понедельникам, которые традиционно были днями тяжелыми.
И не столько из-за выпитого за два выходных дня. Идти на работу было тяжело из-за накачки. Из-за мысли о накачке, о двух часах никому не нужного словоблудия в исполнении либо отца Серафима, или иезуита отца Стефана.
И злило вовсе не то, что нужно было пересидеть выступление одного из священников - в конце концов, совещания и планерки были ненамного веселее - дело было в другом. Ну не получалось у оперов просто переждать болтовню от трибуны. Не выходило - и все. Сколько раз уже и спорили, что никто не влезет в спор со святыми отцами, назначали друг другу штраф за несдержанность и болтовню - ничего не помогало. Священники неизбежно выводили аудиторию из равновесия, заставляли спорить и пытаться что-то доказать.
Вот эта обреченность и раздражала. Неприятно, что кто-то легко, одним движением руки может вывернуть тебя наизнанку, заставить дергаться, как лягушачью лапку под действием тока.
Поэтому накачка делала всех оперов мрачными и угрюмыми с самого утра, даже еще и не начавшись. Правда, после нее настроение у всех значительно улучшалось - и это было еще одной раздражающей загадкой священников из Конюшни.
Зал для собраний был не слишком большим - мог вместить полторы сотни оперов в случае необходимости плюс приглашенных участников, от начальства до почетных гостей. Правда, на памяти Ивана, зал целиком так и не заполнялся. Опера несли службу постоянно, с полсотни всегда было на постах и заданиях, кто-то в командировке, отпуске или на больничном.
Сегодня для накачки собрались человек шестьдесят.
Кресел в зале не было. Не кинотеатр, объяснил как-то отец Серафим. Длинные сосновые скамейки, даже не крашенные, а лишь тщательно ошкуренные и отполированные задницами слушателей, составляли обстановку зала для собраний. Ну и еще трибуна, такая же простая. Вызывающе простая.
Первые ряды были свободны, как, впрочем, при размещении народа на любом официальном и малоинтересном мероприятии. Люди норовили забиться подальше от трибуны. Иван всегда садился на третий-четвертый ряд, прекрасно понимая, что если начальство или кто-то из священников заставит пересаживаться поближе - а это происходило регулярно, - то вперед перемещаться будут именно задние ряды. И рассаживаться на первой скамейке под пристальным взглядом начальства.
Обычно перед накачкой опера переговаривались, обсуждали последние новости и происшествия за выходные. Сегодня все рассаживались молча, лишь поздоровавшись друг с другом.
Ивана это вполне устраивало. Он перехватил несколько взглядов в свою сторону, услышал краем уха, как кто-то сказал: "Ванька пришел", - но с вопросами и сочувствием никто не лез.
И слава богу.
Вошел Токарев, осмотрел зал, чуть вытянув шею и шевеля губами, будто и вправду пересчитывал собравшихся. Чуть дольше, чем на остальных, задержал взгляд на Иване. На секунду-две, не больше.
- Где Виноградов и Крамер? - спросил Токарев.
- Тута! - громко ответил Виноградов, а сидевший с ним рядом Крамер молча поднял руку.
- Какого рожна вы забились в самый зад? - громогласно поинтересовался Токарев. - Сколько раз было сказано - с первого ряда заполняем. С первого! Пересели вперед, жеребцы, не злите и не доводите до греха. Ну, помочь?
Недовольно бормоча, обитатели задних рядов двинулись вперед. Как обычно, как повторяется от накачки к накачке словно ритуал.
Вошел отец Стефан.
Никто не кричал "Смирно", никто не вскакивал, но словно судорога пробежала по рядам, обрывая гомон и шарканье, будто замораживая воздух в зале.
Высокий, подтянутый иезуит проходил к трибуне, четко печатая шаг, как на параде, но ничего нарочитого в его движениях не было - строгость была так же естественна для него, как была свойственна отцу Серафиму вальяжность движений вместе с ироничной полуулыбкой.
Отец Стефан никогда не улыбался. Во всяком случае, Иван за три года так и не увидел его улыбающимся. Другие ребята из Объединенной Инквизиции могли посмеяться в свободное время, некоторые даже могли выпить с операми в свободное время, а некоторых так даже и звали с собой на выпивку совершенно искренне - отец Стефан в любой толчее был в одиночестве. Будто прозрачная стена отделяла его от остальных.
Иван был уверен, что сегодняшнюю накачку проведет именно иезуит. И даже подозревал, какой вопрос он затронет первым.
Отец Стефан стал за трибуну, положив руки перед собой, будто сидел за партой. Обвел взглядом собравшихся.
Он молча смотрел в зал, зал молча смотрел на него, и это продолжалось почти с минуту.
Мертвая, совершенно безжизненная тишина. Даже дыхания не было слышно в зале.
- Сегодня отец Серафим хотел поговорить с вами о морали, - произнес иезуит холодным звонким голосом. - Нам казалось, что нелишним будет в очередной раз напомнить всем вам о скромности, смирении и благонравии. Но люди могут лишь полагать и надеяться. Жизнь все решает по-своему.
Иван с трудом подавил вздох. Он был прав - говорить будут о Фоме, о том, что произошло вчера недалеко от Сионских ворот.
- Иногда мне кажется, что миф о Пандоре люди запомнили неправильно. Кто-нибудь из собравшихся помнит, что осталось в ящике Пандоры, согласно мифу? - Отец Стефан обвел взглядом зал. - Мы же помним, что эта дама успела захлопнуть крышку ящика в самый последний момент. Какая напасть не успела вылететь наружу?
- Слепая надежда, - сказал кто-то с заднего ряда.
- Правильно. Вот уже несколько тысяч лет люди продолжают рассказывать друг другу о слепой надежде, которая не смогла вылететь… Мифы вообще лгут, но в данном случае ложь особенно изощренна. Рассказывая о слепой надежде, люди слепо надеются, что говорят правду. Что их надежда - не слепа. Что они прекрасно видят, на что можно надеяться, а на что нет. И, естественно, всегда ошибаются. Человеку свойственно надеяться слепо. Слепо, - повторил отец Стефан. - Другой надежды быть не может. Надежда подразумевает именно слепоту. И грех этот, это заблуждение не минует никого из нас. Не миновало оно и меня. Я надеялся, что каждый из вас знает о Божьем перемирии и о его ценности. Я надеялся, что не нужно день за днем напоминать вам, что и Закон о Божьем перемирии, и Акт о Свободе Воли написаны кровью. И написаны для спасения души человеческой. Те, кто писал эти законы, думали не только о каждом из нас, но и о грядущих поколениях, о сути человеческой жизни и судьбе человечества…
- Какая судьба при свободе воли? - буркнул Игнат Рыков, сидевший справа от Ивана. - Нету судьбы.
Рыков был спорщик известный и голос имел соответствующий своей фамилии. Голос прозвучал громко, словно не себе под нос пробормотал Игнат, а попытался перебить выступающего.
Отец Стефан сделал паузу, словно приглашая всех нетерпеливых высказаться, раз уж Рыков решил поспорить.
- Извините, - сказал Рыков.
- Каждый раз, столкнувшись с человеческой слабостью, я испытываю сильную жалость. Но, столкнувшись с человеческой глупостью, я хочу понять - до каких пор, до каких пределов она будет расширяться, - отец Стефан снова сделал паузу, но никто ею не воспользовался.
Все понимали, что сейчас иезуит говорит о Фоме. И то, что отец Стефан называет глупцом мертвого, особого одобрения среди этой аудитории вызвать не могло. И отец Стефан не знать этого не мог.