– Это пусть, – досадливо отмахнулся гость. – Это я одобр-р-р… э-э… о-доб-ря-ю, вот! – Он снова приложился к кружке, сморщился. – Пусть женятся, пащенки недозрелые, так оно только лучше: и без родительского соизволения не обойдутся, и к степенности смолоду попривыкнут. Я вам не о таком, я о худшем… Ведь лучший ученик, из лучших лучший! Ну как же, возомнил о себе… Воитель милостью Всемогущих… Безмозглый ублюдок – вот! Это же и в голову допустить невозможно такое – забраться в оружейную, выкрасть боевую сталь… Сам себя учить вздумал… Пащенок…
Сатимэ в изумлении округлил глаза:
– Позвольте, почтеннейший… Вы сказали: "Лучший из учеников"? Так это что же, Нop?!
– Нор… Ох и дерьмовую же шутку сыграл он со мной, этот ваш Нор… А знаете ли, мой почтеннейший Сатимэ, что сказал Командор? Командор мне сказал: "Вот, значит, чему ты учишь, Первый Учитель?" А потом он сказал так: "Ты больше не Первый Учитель", – вот как он сказал.
– О Всемогущие! – Сатимэ искоса глянул на валяющийся под лавкой гостя объемистый дорожный мешок, на прислоненный к нему меч в потертых походных ножнах… Вот оно, значит, в чем дело… – Но что будет с вами теперь, почтеннейший? Надо же чем-то жить!
Бывший Первый Учитель ощерился в невеселой улыбке:
– Заботами Великих Ветров воители Арсда не умирают от голода. Они умирают из-за другого. В любом гарнизоне – от Последнего Хребта до побережья – завизжат от радости, едва я ступлю на их боевой дворик. А Нор… Завтра в час третьей стражи он получит свое. Командор пожелал самолично исправить мое упущение, показать возомнившему, чего он стоит на самом деле. Ах, Командор! Мудрец, величайший воитель! Каменная химера, что над воротами Школы, – и та умнее: думать не способна, так хоть помалкивает. А этот… ар-р-рхонт… магистр-р-р-р… "Вышвырну из его души злую гордыню, спасу его для воинского искусства…" Я ведь знаю мальчишку, знаю! Не то что воителем стать – он жить не сможет с раздавленным сердцем… Еще кружку, Сатимэ, разлюбезнейший вы мой поилец, несите еще одну кружечку и закусите себе на ладони: завтрашнего позора ваш Нор не пе-ре-жи-вет… – он вдруг осекся, шарахнулся в пьяном испуге – так неожиданно грохнул об пол глиняный стакан с пивом, выскользнувший из пальцев неслышно подошедшей Рюни.
* * *
Сигнальный рожок догнусавил час третьей стражи, и на боевой дворик Школы рухнула тишина. Будто бы это и не люди четкими рядами застыли вдоль стен, а бездушные каменные болваны, для чьей-то нелепой прихоти обряженные в полосатые плащи ратников охраны, ученические подрясники да черные хламиды Учителей. Четкие ряды; радующая глаз архитектурная безукоризненность строя, торжество арифметического расчета над раздражающим беспорядком, присущим миру живого, а в особенности – людским сборищам. Целесообразность. Воплощенная гармония.
Вкрадчивый порыв предвечернего ветра шевельнул полы просторных одежд, скомкал мечты о высоком, и Командор, вспомнив, для чего он здесь, обвел посуровевшим взглядом стоящих: все ли пришли?
Пришли все, кроме назначенных в стражу. И Нор пришел. Вот он, стоит посреди двора – одинокий, злобно насупленный, готовый к самому худшему… Мальчик, ты и представить себе не способен, каким оно может быть, это худшее…
Командор сочувственно улыбнулся. Он мог позволить такую вольность лицу, скрытому золоченой сталью, – Нору и прочим смотрящим видна лишь прорезь мрака под низким налобником массивного шлема, и заподозрить, что в ее непроглядье может таиться жалость, способен только лишенный ума. Тяжеловесная, закованная в холодный блеск панцирного железа фигура, незыблемо утвердившаяся на сером камне двора; могучие ладони спокойно и прочно охватили рукоять широкого меча; мощь, величие, угроза и тайна – таким видят его собравшиеся, и это хорошо.
Однако что же это Поксэ мешкает? Или он, надев облачение Первого Учителя, совсем ошалел от радости? Ага, наконец-то – надрывный стон гонга и зычный выкрик: "Слушайте!" И снова: "Слушайте!" А потом – тишина. И в этой тишине голос Командора и архонт-магистра орденской Школы залязгал, будто тонкие гремучие листы меди принялись мерно рушиться на каменное мощенье:
– Ученик второго года Нор Пенный Прибой, сын и наследник чести капитана Лакорра Сано Санола! Ты, оскорбивший кражей боевую сталь, знай: волей Всемогущих Ветров мне назначено удостоить тебя вольной схваткой. Попробуй обезоружить виртуоза, если считаешь, что достиг совершенства.
И вот уже Нор обалдело следит, как подошедшие ратники словно рыночные торгаши раскладывают перед ним короткие и длинные боевые клинки, каски, щиты, нагрудники. Не понимаешь, малыш? Ничего, скоро поймешь.
Архонт не глядя сунул меч в тянущиеся сзади услужливые руки, медленно потащил с головы шлем…
Долго путался ошалевший от неожиданной чести мальчишка в сложностях ритуала выбора оружия. А когда он – уже в каске, панцире и с клинком в кулаке – наконец-то обернулся взглянуть на противника, тот давно успел изготовиться к схватке. И Нор пошатнулся, зарычал, словно бы пощечину получил, словно в лицо ему плюнули; только и пощечина, и плевок были бы лучше, чем то, увиденное. Ни пластины брони не оставил на себе Командор, даже легкой тканью не захотел прикрыть обросшую узловатыми мышцами грудь. А вместо меча рука его сжимала короткую шипастую жердь, какими погонщики вразумляют строптивых ослов.
Снова тягуче проныл гонг, распорядитель схватки выкрикнул предписанное ритуалом, и архонт-магистр плавно заскользил навстречу Нору и его бешеной ярости. А потом…
Что-то мелькнуло перед глазами Нора, задело опоздавшую вскинуться вооруженную руку; что-то тяжело и звонко грохнуло в нагрудник, и новый страшный удар по затылку, плечам, спине… Нет. Удар затылком, плечами, спиной о каменные плиты боевого двора. С маху. Всем телом. И каска с жалобным дребезжанием катится под ноги стоящим у стен. А Командор застыл в спокойной уверенной позе, жердь свою пастушескую держит небрежно, на противника не смотрит – смотрит на клонящееся к западу солнце. Ну, погоди, ублюдок!
Нор вскочил, перехватил обеими ладонями рукоять меча и все свое бешенство вложил в жуткой стремительности и силы удар по будто нарочно подставленной палке – вышибить из руки архонта эту выбранную им вместо оружия дрянь, закончить схватку, победить.
Как бы не так… Палка непостижимым образом вывернулась из-под клинка, и потерявший равновесие Нор снова ударился о землю – коленями, локтями, лицом. Показалось, или там, под стенами, кто-то хихикнул? Позор, позор! Он попытался было встать, но несильный удар по затылку снова бросил его на колени.
Ну, что? Что теперь? Продолжать? Или бросить меч? Швырнуть долгожданную боевую сталь под ноги этому самодовольному, плюнуть в него и уйти. Битым. Наказанным. Всемогущие, ну за что, за что же такое унижение?!
Не было больше у Нора ни воли, ни сил оторвать колени от шершавого камня, решиться на что-нибудь; отчаяние жгло, разъедало веки подступающими слезами (смилуйтесь, Всемогущие, не дайте заплакать!), и креп, множился смех в утративших стройность шеренгах… Чтоб вы все подохли, ублюдки! Чтоб вам всю жизнь так, как мне сейчас!
Он тяжело поднялся, стараясь не глядеть на скалящиеся рожи стоящих вокруг. Ослабли, утратили цепкость взмокшие от липкого пота пальцы, и тяжесть клинка поволокла из ладони длинную рубчатую рукоять, – пусть. Наплевать. Подавитесь.
А через миг… В стремительном рывке хрустнули мышцы и едва не надломилась спина, но рука все-таки успела догнать падающий меч. В последнее мгновение успела, у самой земли. Хвала могучим… Потому, что бывший Первый Учитель любит ром почтенного Сатимэ. Потому, что выше школьных стен вздыбился гранитный утес, на который не посылают стражу. Он совсем почти гладкий, никому на него не взобраться. Никому. Кроме Рюни. Всемогущие, как же вы допустили забыть?!
Издевательский гомон смолк. Шагнувший было к двери своей кельи Командор обернулся, удивленно надломил бровь: мальчишка снова изготовился к бою. Он хочет продолжить? Пускай. Урок запомнится крепче.
Все бы вышло иначе, если бы не леность уборщика. Крохотный камешек, подвернувшийся под ногу виртуозу боевой стали, заставил его вздернуть плечо и качнуться навстречу описывающему стремительный полукруг клинку – качнуться чуть-чуть, только чтоб сохранить равновесие. Следившие даже не заметили этого. Только Нор видел, как внезапно остекленели холодные глаза, как безвольно обмякли жесткие, всегда надменно сжатые губы… А потом из показавшейся сперва пустячной ранки на горле Командора выплеснулась черная кровь, и его короткий булькающий всхлип превратил застывшие вдоль стен шеренги в перепуганную толпу.