За вторым завтраком Фредди решился и прямо из столовой поднялся наверх и переоделся в штатское.
– Надеюсь, горничная простит мне вольность хотя бы в одежде, – сказал он тоном, в каком обычно шутил. За восемь безоблачных лет, прожитых с ним, Барбара научилась понимать такого рода шутки.
Фредди был крупен фигурой, мужествен, преждевременно лыс и поверхностно жизнерадостен; мизантроп в глубине души, он был наделен тем хитрым, острым инстинктом самосохранения, который сходит у богатых за ум; леность в сочетании со злобностью, составлявшей основную черту его натуры, обеспечивала ему уважение окружающих. Многие обманывались на ею счет – многие, только не жена и ее близкие.
Он придавал своему лицу особое выражение не только, когда шутил; было у него такое и на случай, когда приходилось обсуждать его шурина Безила. По замыслу оно призвано было передавать высокомерное неодобрение, подавляемое из уважения к Барбаре; на деле в нем сквозило угрюмство и сознание вины.
Отпрыски семейства Сил по каким-то скрытым от всех других причинам, всегда питали ко всем другим презрение. Фредди не любил Тони; он казался ему изнеженным и надменным, но Фредди все же был готов признать за ним некоторое превосходство; никто не сомневался, что Тони ждет блестящая карьера на дипломатическом поприще. Придет время, и все они будут гордиться им. А вот Безил с детства ставил всех в неловкое положение и давал повод к нареканиям. По чисто личным мотивам Фредди, может быть, и обрадовался бы паршивой овце в семействе Сил, человеку, о котором "стараются не упоминать"; которому он, Фредди, время от времени мог бы подавать руку помощи, великодушно безвестный всем, кроме Барбары, про которого он, Фредди, мог бы даже утверждать, что видит в нем больше хорошею, чем все другие. Такой родственник мог бы в немалой мере способствовать восстановлению поколебленного самоуважения Фредди. Однако, как он скоро убедился, познакомившись с Силами поближе, о Безиле вовсе не старались не упоминать, а как раз наоборот: он составлял предмет едва ли не половины всех их разговоров. В то время они всегда взахлеб обсуждали его последнее бесчинство, всегда прочили ему блестящий успех в незамедлительном будущем, всегда презрительно отвергали неодобрение всех других. Сам же Безил проницал Фредди тем безжалостным глазом, что и – Фредди это замечал – Барбара в пору его ухаживанья и первые годы их совместной жизни.
Ибо было у Барбары с Безилом смутительное сходство: она тоже была farouche, хотя и на свой собственный, более мягкий, но оттого еще более убийственный лад, а обаяние, от которого у Фредди дух захватывало, прорывалось в Безиле в грубой стяжательской форме. Материнство и безмятежное великолепие Мэлфри изменили Барбару: дикий зверек в ней теперь лишь очень редко выходил на поверхность; но он все же сидел в своей норке, и время от времени Фредди замечал, как он выглядывает оттуда после долгих отлучек – пара горящих глаз на извиве подземного хода, следящих за ним как за врагом.
Сама Барбара не строила никаких иллюзий насчет Безила. Годы разочарований и предательств убедили ее, вернее рассуждающую часть ее существа, что он человек никчемный. Они вместе играли в пиратов в детской, но время игр прошло. Теперь Безил играл в пиратов один. Она отпала от веры в него чуть ли не с соблюдением формальностей, и все же, подобно культу, который продолжает жить столетия спустя после того, как его мифы развенчаны, а источники веры замутнены, в ней глубоко сидело то изначальное благочестие, ныне едва различимое в гущице суеверий, которое и заставило ее вновь обратиться к Безилу в это утро, когда ее мир, казалось, закачался вокруг. Так в современном городе, постигнутом землетрясением, когда разверзаются мостовые, выпячиваются горбом канализационные трубы, и огромные здания дрожат и качаются, грозя рухнуть, джентльмены в котелках и опрятненьких, фабричного пошива костюмах, рожденные от поколений грамотеев и разумников, внезапно обращаются к магии первобытной чащи и складывают пальцы крестом, чтобы отвести от себя рушащуюся бетонную лавину.
За вторым завтраком Барбара трижды заговаривала о Безиле и теперь, прогуливаясь под руку с Фредди по террасе, сказала:
– Возможно, как раз этого он и ждал все эти годы.
– Кто? Чего ждал?
– Безил. Ждал войны.
– А!.. Ну, на мой взгляд, все мы отчасти… Да, вот что с садами делать? Наверное, кое-кому из наших людей можно бы выхлопотать освобождение от воинской повинности на том основании, что они заняты в сельском хозяйстве, только непорядочно как-то.
Фредди был в Мэлфри последний день, и ему не хотелось портить его разговорами о Безиле. Правда, его йоменский кавалерийский полк стоит в каких-нибудь десяти милях от дома. Правда и то, что скорее всего они еще очень долго не тронутся с места. Их недавно "механизировали". Это выражалось в том, что у них отобрали лошадей, хотя многие в глаза не видали танков. В течение ближайших месяцев он будет постоянно наведываться домой и снова уезжать в часть; он еще постреляет фазанов. Все же, хотя это и не было окончательное прощанье, ему казалось, что он вправе ожидать от Барбары большей чуткости.
– Не будь гадом, Фредди. – Она лягнула его по щиколотке: уже в самом начале их совместной жизни ей открылось, что Фредди любит, когда она ругается и лягается, оставаясь с ним наедине. – Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Безилу была нужна война. Он не создан для мира.
– Возможно. Странно только, как он до сих пор не попал я тюрьму. Будь он из другого сословия, он уже давно был бы там.
Барбара вдруг хмыкнула.
– Помнишь, как он уехал в Азанию, прихватив изумруды матери? Но, знаешь, этого ведь никогда бы не произошло, если бы нам пришлось защищаться, и он смог бы пойти воевать. Он ведь никогда не вылезал из драки.
– Ну, если сидеть в шикарном кабаке в Ла-Пасе и смотреть, как генералы стреляют друг друга, это ты называешь…
– А Испания?
– Ну и что? Журналистика и контрабанда оружия.
– Он всегда был солдат manque.
– Ну, не шибко-то он старался стать солдатом. Болтался без дела, пока мы тут проходили подготовку в территориальных и йоменских частях.
– Уж так много вы там напроходили, дорогой.
– Будь таких, как мы, побольше, а таких, как Безил, поменьше, не было бы войны. Риббентроп поделом считает нас разложившейся нацией, ведь он только таких, как Безил, и видел там у себя, за границей. Не думаю, чтобы в армии Безил мог заняться чем-нибудь дельным. Ему тридцать шесть. Возможно, он мог бы пойти по линии цензуры. Ведь он как будто владеет кучей языков?
– Ну так знай, – сказала Барбара, – Безил нахватает полную грудь орденов, а вы со своей дурацкой йоменской частью по-прежнему будете торчать в захудалой гостинице и дожидаться танков!
На озере были утки, и Фредди мог сколько угодно говорить о них. Она повела его вниз по его излюбленжым тропинкам. В готической беседке Фредди, в силу давней привычки, часто распалялся нежностью; так было и на этот раз. А она все время думала о Безиле. Она думала о нем образами книг о войне, которые ей довелось прочесть. Он представлялся ей Сигфридом Сассуном, пехотным офицером, стоящим на рассвете в заплывшей грязью траншее с оружием в руках, посматривающим на ручные часы в ожидании начала атаки; он представлялся ей Комптоном Маккензи, пауком, плетущим паутину балканских интриг, ведущим подкоп под монархию среди олив и мраморных статуй; он представлялся ей полковником Лоуренсом и Рупертом Бруком.
Ублаготворенный, Фредди заговорил об охоте.
– Я не хочу приглашать никого из полка на начало сезона, – сказал он. – Но почему бы нам не пригласить несколько человек пощелкать тетеревов как-нибудь под рождество?
II
Леди Сил была у себя дома, в Лондоне. Она приняла меньше мер предосторожности на случай воздушных налетов, чем большинство ее друзей. Самая цепная из ее вещей – небольшая картина Карпаччо – была отослана на хранение в Мэлфри; миниатюры и лиможские эмали пристроены в банк; севрский фарфор упакован в ящики и снесен в полуподвал. Во всем прочем ее гостиная осталась без изменений. Тяжелые старинные портьеры сами по себе не пропускали света и позволяли обойтись без неприглядных черных полос маскировочной бумаги.
Леди Сил сидела на изящном стуле розового дерева перед открытыми окнами на балкон и смотрела через сквер на город. Она только что прослушала речь премьер-министра. Дворецкий подошел к ней с другого конца комнаты.
– Прикажете унести приемник, миледи?
– Да, пожалуйста. Он говорил очень хорошо – просто прекрасно.
– Все это так печально, миледи.
– Печально для немцев, Андерсон.