Над его койкой единственным украшением маленькой каюты висела фотография Жанны. Поднимая воспаленные глаза от письменного стола, он видел ее перед собой. Воображение дополняло портрет, давало ему краски: пышные золотистые волосы, темно-синие глаза…
Иногда глубокой ночью, в смутные мгновения между бодрствованием и сном, она улыбалась ему ласково и немного укоризненно. В беспокойных снах он слышал ее грудной голос, обнимал ее, но линии течений, цифры показаний глубинных термометров и эхолота оттесняли дорогой образ, мысли его раздваивались, он просыпался в непонятной тревоге.
Так шли месяц за месяцем.
Иногда проливные дожди останавливали работу, иногда ее темп замедляла слишком сильная жара. Тогда он отдыхал, давал отдых сотрудникам, писал письма Жанне. Он писал короче и реже, чем ему хотелось бы. Его письма казались ему сухими: в них было слишком много цифр, но ведь Жанна так интересовалась его работой! Он с волнением спрашивал о ее самочувствии, о маленьком, которого она ждала… которого они оба ждали.
Ее письма были нежны, ласковы и подробны. Она не уставала ободрять его. Самочувствие ее было прекрасно, все шло нормально. Она недоумевала: почему так долго продолжаются исследования? До каких пор они не будут видеться? Ведь ему все-таки легче приехать к ней, чем ей к нему.
Нет, это было невозможно. Оставить работу без своего участия и руководства хотя бы на короткий срок… Его страшила мысль об этом.
Нотки недовольства - сначала очень слабые - стали проскальзывать в ее письмах: пусть он так занят, как еще никогда не был за время их совместной жизни, и пусть он увлечен идеей, еще не виданной по размаху, но ведь в ее - и в его - жизни происходит исключительное событие.
Она была, безусловно, права.
Ее письма стали немного реже, немного короче и суше. Все же они были более часты и подробны, чем те, которые она получала от него. А он не мог заставить себя писать иначе. Чем дольше длились работы, тем напряженнее стремился он к их окончанию, которое уже намечалось: небольшой участок у побережья уже определился как наиболее подходящий. Работы теперь сосредоточились внутри этого участка: надо было найти самый выгодный пункт.
Но до этого прошло еще немало времени.
Шла зима, в этих краях она давала знать о себе только яростными ливнями и оглушающими, ослепляющими грозами. Там, дома, тоже обильные зимние дожди, временами снег, влажные, облачные ночи, пар, клубящийся над Роной.
В однообразном мелькании дней подошла весна. Здесь почти не чувствовалась привычная резкая грань между двумя временами года.
Яхта блуждала по небольшому участку моря. Необозримые водные пространства были уже привычным пейзажем для ее обитателей. Солнце выходило из воды и заходило в нее, оно отражалось в ней, когда море было спокойно, а ночью в ней мерцали огромные звезды тропиков и сияла холодная луна. Когда же ветер рождал однообразно-ритмичные волны и бросал в лицо соленые брызги, в работе нередко наступало затишье, и люди злились на задержку. В сильную непогоду приходилось отстаиваться в бухтах.
В один из таких дней, выбрав время, когда Рошфор остался один в своей каюте, осторожно постучав, к нему вошла Ирэн.
- Мсье Эмиль, мне необходимо поговорить с вами, - сильно волнуясь, сказала она.
- Садитесь, Ирэн, я вас слушаю.
И, пододвинув ей кресло, он усадил ее напротив себя. Он внимательно посмотрел на нее: она заметно осунулась, как и все на яхте. Кроме того, он отметил про себя, что лицо ее стало более взрослым, взгляд глубоких темных глаз тверже и сосредоточеннее.
Она сидела и молчала, смущенная.
- Ну, я слушаю вас, мой друг, - ободрил он ее.
Он думал, она хочет сказать что-нибудь относящееся к работе. Ему нередко случалось слышать от нее дельные замечания; из этой молодой женщины выйдет, пожалуй, серьезный ученый. Возможно, у нее возникли какие-либо существенные соображения.
Он ждал.
Но она собиралась говорить совсем о другом.
В последнее время, до отъезда, она очень подружилась с Жанной. Дружба укрепилась перепиской. Жанна писала ей о многом.
- Мсье Эмиль, - повторила она и вдруг разом растеряла все заготовленные дипломатические фразы. С ужасом чувствуя, что становится до крайности нескромной, она выпалила: - Вы очень любите Жанну? Ах, простите меня, ради бога!
Рошфор накрыл своей широкой короткопалой ладонью ее маленькую ручку, вздрагивающую на столе.
- Ничего, не смущайтесь, Ирэн! Ведь вы ее закадычный друг!
Ирэн уже оправилась.
- Вы великий ученый, гениальный изобретатель, - горячо говорила она (теперь смутился Рошфор), - вы делаете изумительное дело, но ведь Жанна лучшая женщина в мире…
- Вы правы, - подтвердил он.
- И она отдала вам всю жизнь. И теперь она так одинока, в такое время… Я знаю, я нехорошо делаю, она доверилась мне, а я говорю вам. Но я не могу больше! Она так тоскует…
И Ирэн выбежала из каюты, почти по-детски порывистая, но какие взрослые, твердые и осуждающие интонации прозвучали в ее голосе!
"Значит, Жанна писала, жаловалась, делилась тоской, - думал Рошфор, и не со мной, самым близким ей человеком".
Ему стало стыдно перед самим собой за пренебрежение, которое - пусть невольно - он проявил к дорогому для себя существу.
Но его мысли были очень скоро прерваны. Сквозь неплотно притворенную дверь, оставленную Ирэн, он услышал громкий голос капитана, отдающего немногочисленной команде приказание сняться с якоря и выйти в море. Ветер упал, работы возобновляются. И, как воин, услышавший боевой клич, Рошфор снова забыл обо всем ином.
6
Пришел долгожданный день.
Поиски окончены. Исследования, которые велись в последние дни на маленькой площади по концентрическим кругам, с неопровержимой ясностью определили самое подходящее место.
Небольшая бухта располагалась примерно километрах в ста от столицы и главного порта острова. Не очень далеко здесь протекал Гольфстрим, что сильно затрудняло работу, так как влияние Гольфстрима чувствуется на большой глубине и уменьшает температурный перепад.
Но эта бухта оказалась полностью изолированной от мощного теплого течения. Кроме того, тут же проходило сильное постоянное поверхностное течение, не отличающееся своей температурой от окружающей воды. Это очень важно: течение будет уносить отработанную холодную воду, иначе она станет скопляться и нарушать необходимый температурный перепад. Очень близко от берега есть глубина в семьсот метров, и разница температур между поверхностью и этой глубиной здесь вполне достаточна. Как можно судить по многолетним океанографическим данным, перепад температуры должен оставаться почти одинаковым в течение круглого года. Результаты исследований Рошфора подтверждали это.
Вблизи - сахарные плантации и сахароваренные заводы. Они предъявляют большой спрос на электрическую энергию.
Было твердо решено остановиться на этой врезающейся далеко в берег бухте.
Вечером, когда багровое, уже неяркое солнце ушло в море и напоенный блеском и зноем тропический день почти без сумерек провалился в огромную ночь, безлунную и испещренную звездами, радист вручил Рошфору радиограмму от Жанны, от которой уже довольно долго не было писем: "Поздравляю с сыном".
В глубокой задумчивости перечитывал он это краткое сообщение.
Он чувствовал себя виноватым перед Жанной и решил хоть отчасти искупить свою вину. Как никогда еще, ему захотелось увидеть ее и, конечно, сына. Он решил съездить домой, совсем ненадолго.
Утром он заказал билет на самолет, отправлявшийся на следующий день в Женеву. Затем занялся хлопотами о приобретении намеченного для океанской станции участка побережья. Хлопоты оказались несложными. Участок принадлежал владельцу одной из сахарных плантаций. Тот охотно уступил его за недорогую цену, заявив, что его очень устраивает перспектива пользования дешевой энергией: владельцы местных электростанций, объединившись в трест и устранив всякую конкуренцию, до крайности взвинтили цены.
В тот же день вечером Рошфор расплатился с командой яхты, щедро вознаградив всех сверх договоренной платы: эти люди все время работали добросовестно и напряженно. На следующее утро он со своими ближайшими сотрудниками переехал в лучшую гостиницу города - им нужно было дать отдых после бешеной работы. Впереди предстояло немало дел.
Еще через день Рошфор был в Женеве.
Шофер ждал на аэродроме. Автомобиль понес Рошфора домой. Он жадно вдыхал влажный воздух своей родной тихой Женевы, любовался ее омытой вешними дождями яркой зеленью. На площади Ронд-пуан, как всегда, дремали, греясь на солнце, старухи, белели многочисленные детские коляски. В университетском саду группами гуляли студенты - юноши и девушки.
Машина быстро пересекла центр и покатилась по широколиственной, вымощенной мелким гравием аллее старых разлапистых лип.
Вот и его дом - двухэтажный, невысокий, отступивший вглубь от проезда и тонущий в зелени.
Задыхаясь от волнения, Рошфор выскочил из машины и бросился к двери. Но уже навстречу ему с легким криком выбежала Жанна - опять стремительная и стройная, как прежде, - и упала в его объятия со слезами и смехом.
Сын оказался здоровым крупным мальчиком - даже не верилось, что его родила эта невысокая, хрупкая на вид женщина. Рошфор подолгу и пристально всматривался в него. Он нашел в нем свои черты: узкие, орехового цвета глаза. Зато нос был материнский - прямой, без горбинки.
На третий день после своего приезда Рошфор сказал Жанне, что на завтра заказывает место в самолете.
Она странно взглянула на него, но тотчас же взяла себя в руки и внешне спокойно, только очень тихо, почти шепотом, спросила:
- Разве нельзя было немножко дольше?