Это было похоже на суеверие, магию… называйте как угодно - только так он мог бы помочь бабочке. Шанс на сохранение крошечной жизни, зарождающейся сейчас на ветке, по законам космической справедливости должен быть гарантирован большой жизнью, угасающей у человека на стене. Одна должна уравновешивать другую. Шейн сфокусировал зрение на очертаниях бабочки, которые, приблизившись к нему, скрыли фигуру человека на пиках. Он заключал сделку с судьбой. "Не стану мигать,- говорил он себе,- и бабочка не будет видна алаагам. Они увидят лишь человека…"
Ни одна из громоздких, закованных в металл фигур не заметила его перемещения. Они все еще беседовали.
– …В битве,- говорил отец,- каждый из нас равен тысяче тысяч таких, как эти. Но хотя один превосходит многих, из этого не следует, что множество бессильно против одного. Поэтому не жди ничего и не будешь разочарован. И хотя они теперь принадлежат нам, среди них по-прежнему есть такие скоты, какими они были сразу после завоевания. Звери, еще не прирученные до состояния надлежащей любви к нам. Теперь ты понимаешь меня?
– Нет, отец.
В горле у Шейна жгло, и затуманивались глаза, поэтому он с трудом различал плотно прижавшуюся к ветке бабочку, которая наконец поддалась инстинктивному побуждению расправить смятые влажные крылышки и полностью раскрыла их. Оранжево-коричнево-черные крылышки - словно некий знак: это был вид субарктической бабочки под названием "пилигрим" - и сам Шейн мог называться пилигримом из-за плаща с капюшоном. В его памяти всплыл один из дней трехлетней давности в Канзасском университете. Он вспомнил, как стоял в студенческом клубе среди толпы студентов и преподавателей и, не дыша, слушал сообщение по радио о том, что на Землю высадились существа с далекой планеты и что Земля завоевана. Тогда он не почувствовал ничего, кроме возбуждения, смешанного, быть может, с не лишенными приятности предчувствиями.
– Кому-то придется переводить этим пришельцам,- бодро сообщил он друзьям.- Специалисты по языкам вроде меня будут нарасхват.
Но переводить пришлось для пришельцев, находясь в их подчинении, и Шейн говорил себе, что сделан не из того материала, что подпольные борцы Сопротивления.
Только… за последние два года…
Почти прямо над ним гремел голос старшего алаага:
– Завоевать - ничто. Завоевать может любой, у кого есть сила. Мы управляем, а это большее искусство. Мы управляем, потому что в конечном счете изменяем самую природу нашего скота.
– Изменяем? - эхом откликнулся молодой.
– Переделываем,- сказал старший.- Мы учим их любить нас невзирая на опыт предыдущих поколений. Мы делаем из них хорошую, послушную скотину. Оставаясь зверьем, они сломлены и находятся в нашем подчинении. Чтобы добиться этого, мы оставляем им их законы, религию, обычаи. Единственную вещь мы не приемлем - сопротивление нашей воле. И со временем они к этому привыкают.
– Но - всегда ли, отец?
– Всегда, говорю тебе! - Огромное ездовое животное отца задвигалось, оттеснив Шейна на несколько дюймов в сторону. Он подвинулся. Но не отрывал взгляда от бабочки.- Когда мы впервые прибыли сюда, некоторые боролись с нами - и погибли. Только мы знаем, что сломить надо прежде всего душу зверя. Поэтому сначала мы показываем им превосходство нашего оружия, потом - нашего тела и ума и, наконец, нашего закона. И когда у них не остается ничего своего, их звериное сердце дает трещину, и они бездумно следуют за нами, как новорожденные щенята за маткой, слепо доверяя нам и любя нас и больше не помышляя о сопротивлении нашей воле.
– И все у нас хорошо?
– Все хорошо для моего сына, его сына и сына его сына,- проговорил отец. - Но до того светлого мига, когда сердца скотов дадут трещину, каждый крошечный проблеск пламени восстания замедляет наступление их окончательной и абсолютной любви к нам. Сейчас неумышленно ты позволил этому пламени вспыхнуть снова.
– Я ошибся. В будущем постараюсь избегать таких ошибок.
– Меньшего и не ожидаю,- вымолвил отец.- А теперь скот мертв. Поехали.
Они пришпорили своих верховых животных и тронулись в путь. Людская толпа вокруг них вздохнула с облегчением. Вверху, на тройных пиках, висела теперь уже неподвижная и беззвучная жертва с остановившимся взглядом. Крылья бабочки медленно колыхались между мертвым лицом и лицом Шейна. Насекомое поднялось, подобно красочной тени, и вспорхнуло в сияющий солнечный свет над площадью, постепенно пропадая в вышине. Шейн ощутил торжество победителя. "Минус один человек,- подумал он в полубреду,- плюс одна бабочка, один крошечный пилигрим, бросающий вызов алаагам".
Толпа вокруг него рассеивалась. Бабочка исчезла. Лихорадочный восторг по поводу ее бегства остыл, и Шейн оглядел площадь. Алааги, отец и сын, проехали половину площади, направляясь к отходящей от нее улице. Одно из редких облачков закрыло тенью солнце, отчего свет потускнел. Шейн почувствовал на лице и руках прохладу легкого ветерка. Теперь площадь вокруг него почти опустела. Через несколько секунд он окажется один на один с мертвецом и пустым коконом, из которого вылупилась бабочка.
Он еще раз взглянул на мертвеца. Лицо было неподвижным, но легкий ветерок шевелил свисающие концы длинных белокурых волос.
Шейн ощутил резкую дрожь от ветерка и наступившей прохлады. Приподнятое настроение исчезало, уступая место сомнениям и страху. Теперь, когда все кончилось, его трясло и подташнивало…
За последние два года он повидал чересчур много казней по приказу пришельцев. И не решился бы вернуться в алаагский штаб в таком состоянии.
Ему, скорей всего, придется сообщить Лит Ахну о происшествии, которое задержало его при исполнении курьерских обязанностей; и ему ни в коем случае нельзя выдать свои истинные чувства в отношении увиденного. Алааги хотели, чтобы их персональный скот был похож на них самих - спартанский по духу, несгибаемый, не придающий значения своей или чужой боли. Любая человеческая особь, обнаруживающая свои эмоции, считалась "больной" по меркам алаагов. Репутация алаагского хозяина - будь это даже Правитель всей Земли - могла пострадать, если бы он содержал у себя нездоровый скот.
Сам Шейн мог бы окончить жизнь на пиках, несмотря на то что Лит Ахн вроде бы испытывал к нему симпатию. Ему придется подавить свои чувства, и поскорее. В лучшем случае он мог бы украсть еще полчаса из своего графика в добавление ко времени, потраченному на созерцание казни, и в эти полчаса ему необходимо взять себя в руки. Он повернул обратно и пошел по улице, отходящей от площади, вслед за остатками разбредающейся толпы.
На этой улице когда-то размещались небольшие лавки вперемежку с редкими более крупными магазинами или деловыми учреждениями. Внешне она не изменилась. Тротуары и мостовая не были разбиты или замусорены. Витрины магазинов, хотя и почти пустые, оставались в целости и сохранности. Алааги не терпели грязи или разрухи. Они с равным усердием и беспристрастием вычищали жилые районы больших городов и руины Парфенона в Афинах; но уровень жизни, который был установлен для большей части человеческого скота, едва позволял сводить концы с концами даже тем, кто был в состоянии работать дни напролет.
За полтора квартала от площади Шейн остановился у двери под неясным силуэтом когда-то неоновой вывески бара. Он вошел в большую мрачную комнату, почти не изменившуюся с прошлых времен, не считая того, что на полке за стойкой не было видно множества бутылок со спиртным. В теперешние времена разрешалось производить лишь небольшое количество дистиллированного алкоголя. Люди пили местное вино или пиво.
В этот час заведение было заполнено посетителями, в основном мужчинами. Все хранили молчание после эпизода на площади, и все поспешно, большими глотками пили бочковое пиво из высоких толстостенных стаканов. Шейн пробился к дальнему углу у стойки. Там стоял бармен, нагружая подносы полными стаканами для единственной официантки, относившей их на столики и в кабинки на улице.
– Один, - сказал Шейн.
Секунду спустя перед ним поставили полный стакан. Он заплатил и, облокотившись на стойку и зажав голову ладонями, уставился в глубь коричневатой жидкости.
И снова Шейну вспомнился мертвец на пиках с развевающимися под ветром волосами. Наверняка, думал он, эта бабочка, называемая пилигримом, - некое предзнаменование. Он попытался отгородиться образом бабочки от воспоминаний о мертвеце, но здесь, в стороне от голубого неба и солнечного света, крошечный силуэт не хотел обретать очертаний перед его мысленным взором. В отчаянии Шейн снова прибегнул к своему личному душевному утешителю - образу человека в одеянии с капюшоном, бросающему вызов всем алаагам и воздающему им за злодеяния. Ему почти удалось вызвать его. Но образ мстителя не удерживался в сознании. Его продолжало вытеснять воспоминание о человеке на пиках…
"Undskylde! - прозвучало прямо ему в ухо.- Herre… Herre!"
Какую-то долю секунды он воспринимал эти слова только как посторонний шум. Из-за переживаний, захвативших его, он незаметно для себя стал думать по-английски. Потом наконец осознал смысл слов. Он поднял глаза и посмотрел на бармена. Бар за его спиной был опять полупустым. Очень немногие теперь могли урвать хоть чуть-чуть времени от изнурительной работы, позволявшей не умереть от голода или, хуже того, быть выкинутыми с рабочих мест и сделаться бродягами, к которым закон был безжалостен.
– Прошу прощения,- снова сказал бармен; на этот раз Шейн сразу мысленно вернулся в Данию с ее языком.- Сэр. Вы ведь не пьете.
Так оно и было. Стакан перед Шейном оставался по-прежнему полным. Чуть в отдалении маячило худое любознательное лицо бармена, наблюдавшего за посетителем с беспардонным любопытством хорька.