Однако на следующий день опять зашел в магазин и увидел, что она узнала его, вспыхнула, и лицо ее осветилось едва заметной улыбкой, отчего на щеках проступили ямочки. Вечером он проводил ее, а через пару дней сказал брату, что ему нужно отчаливать домой, упаковал чемоданы и перебрался к Анне.
Всю неделю жил в каком-то чаду, не думая ни о прошлом, ни о будущем, не решаясь выйти на улицу, чтобы невзначай не встретиться с родственниками. Вдруг открыл в себе дар кулинара: вооружившись книгой по домоводству, к приходу Анны с работы делал салаты и омлеты, свекольники и соусы. Сам сервировал стол, и каждый вечер превращался в праздник.
Кто знает, может, и не оставил бы он жену, если бы узнал о рождении сына не через два года, а сразу же, и не от своего брата, которого попросил разведать, как поживает некая гражданка Анна, а от нее самой, гордо скрывшей свое материнство и тем самым как бы отрекшейся от его присутствия рядом. Не решился даже поехать, взглянуть на мальчишку и лишь тоскливо смотрел вслед соседской ребятне, примеряя к ней возраст собственного сына. Да еще порою наваливалась тоска по краткой, но такой памятной ласке Анны, ее милой картавости.
- Вы не переживайте, Галина Семеновна не узнает, - вывел его из размышлений голос Январевой. - Вот только не надо было наводить справки, от кого в положении Ирина Михайловна.
- Что-то я не припомню такого, - смутился он, подумав, что эта девица совсем уж обнаглела. И чтобы замять неприятный разговор, свернул на другое, но, как оказалось, невпопад. - Антон Дмитриевич, - обратился он к Селюкову, - а что это вы все время молчите? Такое впечатление, будто вас тут и вовсе нет. Даже как-то неприятно - точно стоите, слушаете и анализируете.
- Неужто теперь громогласно признаться в том, что Ирина Михайловна ждет ребенка от меня? Об этом всем известно.
Лобанов был так ошеломлен, что не сразу нашел ответ. О связи Селюкова с Жураевой болтали давно, однако уже с полгода они сидели в разных углах отдела и почти не разговаривали. Более того, Селюков приударил за новой машинисточкой, смазливой и нахальной, и нельзя было даже вообразить, что у него с Жураевой зашло так далеко. Выходит, сотрудники ему не доверяют. А ведь когда-то и на свадьбу приглашали…
Открытие поразило, однако надо было как-то славировать, и он досадливо спохватился:
- Вы не так меня поняли. Я вовсе не выспрашивал вас, просто задевало ваше молчание. Все говорят, обсуждают случившееся или просто пытаются отвлечься, а вы молчите. Честно говоря, я и не знал ни о чем, хотя и были догадки… Ну да не все ли равно, какие у вас там отношения - оба люди не семейные, вольные, вправе сами решать. Лишь бы у Ирины Михайловны все было нормально, так ведь?
- Так, Петр Семенович, так, - ответила Жураева, глотая комок в горле. Вмешательство в личную жизнь всегда коробило ее. Сам факт незамужества менее огорчал, нежели вот такого рода разговорчики. Разумеется, их не было бы, имей она за спиной надежную защиту. Завидовала тем одиноким, которые не испытывали подобную ущемленность. Она же постоянно чувствовала свою неполноценность перед супружескими парами, хотя и сознавала, как это глупо. Поздний ребенок, как ей казалось, должен был вернуть утраченное еще в юности равновесие. Но до сих пор все оставалось по-прежнему, и даже чуть хуже - за спиной постоянно мнился чей-то шепоток.
Причиной своего женского неустройства Ирина Михайловна считала излишнюю застенчивость, боязнь кардинальных перемен. А тут еще юность, прошедшая на филфаке… Девочки побойчее как-то приспосабливались, бегали на танцы в военное училище, на телезавод, не гнушались уличными знакомствами. Она же все пять лет учебы провела в читальных залах и ночных грезах. А потом три года отрабатывала в селе, где за ней ухаживали трактористы и шоферы. Однако воспитанная классической литературой, вся насквозь филологичная, она не оставляла надежду на встречу с туманным идеалом. Но вот заметила, что встреча подзадержалась, рискнула на случайную связь и, несколько утихомирив беспокойство своего женского естества, привыкла к одиночеству. Когда в рекламном бюро, куда устроилась после работы в школе, появился новый сотрудник, она тут же, как говорится, положила на него глаз, и не без корысти: ей хотелось ребенка. Как-то сразу почувствовала в Селюкове нечто, чего сама была лишена: смелость суждений, настойчивость в доказательстве собственных истин, нелицеприятность. Для него не существовало ни чинов, ни положений, он мог любому сказать все, что думает о нем. Ей это нравилось, и в то же время такая безоглядность пугала, представлялась на грани патологии. В их отношениях с самого начала было много темного, путаного, и до сих пор не может понять, любила ли она этого увальня, умеющего удивительно сочетать в себе застенчивость с агрессивным упрямством, деликатность с хамоватостью. Словом, у нее было много переживаний с Селюковым, и она всегда была с ним настороже, не ожидая от их связи никаких райских кущей.
- Напрасные у вас подозрения, - вернул ее к действительности Селюков, и она вся напряглась - что он сейчас выдаст?
- Насчет ребенка? - не понял Лобанов.
- Насчет того, что стою и анализирую. Просто думаю о своем.
- О чем же, если не секрет?
- Думаю, сказать ли вам одну очень неприятную новость.
- Говорите, - разрешил Лобанов не без иронии. - Застрявший лифт отличное место для дурных известий. - Он забарабанил пальцами по стенке.
- Ладно, подожду немного.
- Чего там, валяйте.
Селюков в замешательстве кашлянул.
- Видите ли, дело в том…
- Ну-ну, смелее.
В лифте установилась настороженная, не без любопытства, тишина. Спокойно, будто о чем-то обыденном, Селюков сообщил:
- Неделю назад, Петр Семенович, я накатал на вас "телегу".
Над головами присутствующих что-то прошелестело - будто огромная шершавая ладонь прошлась по лифтовому потолку.
- Слышали? - вздрогнул Петушков.
В долгих странствиях по свету Тыоня обрел мудрость, однако не разучился удивляться. Он не знал, сколько ему лет, время и пространство не выстраивались для него в нечто четкое, определенное, и порой казалось, что он был всегда и везде. Усталость редко навещала его, он открывал все новые и новые миры, радуясь их многообразию и неповторимости. Большие и малые скопления звезд, галактики, летящие навстречу друг другу и разлетающиеся в разные стороны, гибнущие и новорожденные вселенные - все это великолепие было доступно его глазам и крыльям. Он наслаждался радугами, фейерверками космических красок до тех пор, пока не приходило насыщение. Тогда он опускался на какую-нибудь планету, переключая свое телескопическое зрение на срединное или микроскопическое, свободно перемещался из одного измерения в другое и за период земных суток мог побывать сразу на нескольких планетах, казавшихся землянам в необозримом далеке.
Мечтой Тыони было прорвать барьер между собой и людьми. Если бы это удалось, он рассказал бы им много любопытного. Прежде всего поведал бы о том, что ни на одной планете не нашел такого богатства жизни, как на Земле. Правда, встречались существа на несколько ступеней разумнее человека, но нигде не было такого многообразия форм. Тыоня догадывался, что человеческий глаз пока воспринимает не весь спектр реальности и, скажем, не улавливает всех метаморфоз материи, а его, Тыоню, и вовсе не видит. А ведь он запросто мог бы на самом себе продемонстрировать какому-нибудь скептическому или косному уму одну из жизненных фантазий: в космических лучах его невидимое тело приобретало хотя и нечеткие, но все же очертания.
Было загадкой, отчего все великолепие космоса он легко променял бы на то состояние, в котором находились люди на Земле. Самого состояния он не знал, но как бы воображал, вспоминал и предчувствовал.
Сильное, неодолимое желание поделиться с кем-нибудь увиденным иногда приводило к тому, что Тыоня залетал к какому-нибудь мечтателю и, когда тот ложился, нашептывал ему свои видения - контактировать с подсознанием людей порой удавалось. Тыоня был уверен, что если человек лучше узнает о жизни на других планетах, сравнит ее с жизнью земной, то взглянет на себя по-иному и отметет все суетное, мелочное, недостойное его, возьмет своего ближнего за руку и, подняв лицо к звездам, поймет, как уникальна его планета во вселенной и как нужно беречь ее.
Сидя на крыше лифта и наблюдая сквозь нее за людьми, Тыоня вспомнил Планету Отражений. На первый взгляд двойник Земли, она была чем-то вроде земного зеркала: почва, здания, люди, растения, животные - все такое же и в то же время иное, эфирное, неосязаемое. По каким-то неведомым законам физики каждый атом Земли, сочетания атомов, находили на этой планете свое зеркальное отражение. Но главное - все, что происходило здесь, фотографировалось молниями, которые ежесекундно озаряли небо, посылая в космос информацию, размноженную в тысячах экземплярах. Ничто не исчезало бесследно… Если бы люди знали об этом законе, то старались бы не засорять вселенную теменью тяжелых ссор, необузданных страстей, кровавых конфликтов, ибо там, в глубинах космоса, все это рождало монстров и чудищ.
Поначалу Тыоня принял Землю за Планету Отражений - так все похоже было здесь: леса, реки, горы, люди, города. Но вскоре заметил, что предметы и объекты, сквозь которые он свободно пролетал на Планете Отражений, здесь обладают некоторым сопротивлением и даже иногда магнитно притягивают, хотя он все равно проскальзывал сквозь них. Тогда он догадался, что попал в иной мир.