Электрик нашарил в полутьме выключатель. Зажег свет, острым взглядом окинул комнату с ворохом пленок на полу, оглянулся на стоящую рядом женщину, взлохмаченную, с красными, как от бессонницы, глазами и что-то понял.
— Лампа сгорела. Все, — строго сказал он почти докторским тоном. — По магазинам бегать не стоит, этот дефицит бывает раз в три месяца.
— Может, сейчас-то и завезли, — робко возразила она сраженная его догадливостью и чувствуя от этого еще большую неловкость и досаду.
— Нет, — покачал он головой. — Я недавно тоже искал. Будут не скоро. Он подошел к окну и сдернул с него плед. — На улице хоть и дождливо, а все-таки светло.
— Да-да, конечно, — закивала она. — Извините, у меня тут беспорядок, быстро убрала с полу пленки.
— Запомните, лампу искать не советую, — электрик поклонился и ушел.
В ванной, под теплыми струями душа, продумала, чем займется сегодня. А когда вышла, показалось, что стало менее пасмурно.
Нужно было хоть что-то поесть. Сходила в гастроном, купила две сайки, бутылку молока, полкило говяжьего фарша. Без аппетита позавтракала и принялась за уборку. Унесла из кухни постель, прошлась щеткой по паркету, вытерла тряпочкой подоконник. Потом занялась обедом. Между делом кое-что простирнула. Так и прокрутилась до сумерек, а когда стало темнеть, со страхом подумала о голосах, от которых у нее теперь не было защиты. Мысленно обругала себя за то, что так и не записалась к врачу. И уже было решила заночевать у Смурой — та жила в двух троллейбусных остановках от нее, — когда пришла Зинаида Яковлевна Черноморец.
Табачкова несказанно обрадовалась подруге и тут же заявила, что оставляет ее ночевать у себя. Они попили чайку, поболтали, и Черноморец принялась нитку за ниткой потрошить только что купленный плед, чтобы из полученных волокон навязать мохеровые шапочки и толкануть их из-под полы на рынке. Коммерческая жилка Зинаиды Яковлевны всегда была неприятна Табачковой. Она не раз заговаривала с ней на эту тему, пророчила ей большие неприятности. И каждый раз Черноморец искренне, до слез, доказывала праведность своего труда, не менее тяжелого, чем вредные производства — в мороз, так и сосульки под носом, а чего стоят одни волнения при мысли о милиции! Не будь ее — посредника между магазином и покупателем, — разве ходили бы модницы в красивых шапочках? Да и куш она брала небольшой. На вырученные же деньги покупала подарки своим великовозрастным лоботрясам, уже семейным, но все еще трясущим маменькину мошну.
И зачастую авантюра затевалась вовсе не из-за денег, а из-за непонятной, всепоглощающей страсти купить и перепродать просто так, неизвестно зачем. Но раньше ее хоть как-то сдерживал Петр Черноморец. Теперь же она была полновластной хозяйкой над собой, а на пенсии обрела для добычи дефицита еще и время.
Выдергивая нитки из пледа, Зинаида Яковлевна терпелива слушала очередную нотацию Табачковой. Потом без всякого перехода переключилась на разговор о печальной участи стареющей женщины, и при этом так скорбно покачивала своей перманентной головой, будто все беды этого возраста достались ей.
Анна Матвеевна не знала, как приступить к разговору о голосах, чтобы не напугать подругу. Наконец, выдалась минута. Она постелила Зинаиде Яковлевне на диване, а себе в кухне на полу и тем самым привела Черноморец в замешательство.
— Если у тебя нет раскладушки, можно, по крайней мере, лечь на пол в этой же комнате. Поболтаем перед сном.
Тут-то, заливаясь краской стыда, Анна Матвеевна и рассказала о своем новом несчастье.
Изумленная сообщением Табачковой, Черноморец успокоила ее, как могла, заверила, что причина голосов несомненно в легком расстройстве нервов, но это не страшно, чего только не бывает в их годы! А ради интереса все же прошла к дивану, осторожно села на него и закрыла глаза.
— Ни звука. Тихо как в гробу. У меня и то шумней — шоссе рядом. А твоей тишине можно позавидовать.
Анна Матвеевна опустилась возле нее, смежила веки и, вздрогнув, пробормотала:
— Слышу…
По лицу ее было видно — не врет. Черноморец чуть не задохнулась от присутствия тайны. Приблизила голову к ее уху, будто таким способом могла услышать то, что чудится подруге, и вопросительно заглянула ей в лицо.
— Что же говорят, а? Только не бледней, голубушка, не дрожи. Сейчас водички принесу. — Она вскочила и с комичной для ее грузного тела проворностью выпорхнула на кухню. Принесла стакан воды, приложила к губам Анны Матвеевны.
— Не волнуйся, все хорошо, все нормально, — успокаивала Табачкову. Так о чем они с тобой, а?
Анна Матвеевна отхлебнула воды, опять закрыла глаза и медленно, с трудом, как бы переводя то, что слышала, стала говорить;
«…держит… завтра поздно и тогда… если в одном сантиметре три петли… отойди от пульта… старалась понять и не могу… розы… фильм чепуховый… как это прекрасно и странно… видел ее… соберемся в пять… мой пес Степка… надежды, надежды… приклеит бороду и усы… фиолетовое солнце… ничто не возвращается… поэтому… нарисуй мне жирафа…»
Передохнула и тихо сказала:
— И опять этот голосок:
«Чистого неба, дальних дорог, зеленого луга, быстрых ног!»
Черноморец подивилась всему, поахала, покачала кудряшками и сказала, что завтра они вместе пойдут к врачу. А укладываясь спать, все повторяла вполголоса:
— Какой-то жираф, петли, небо… Такое и не придумаешь. Странно все это.
Анна Матвеевна попросила никому не говорить о том, что творится с ней, даже Смурой, — та последнее время плохо сочувствует, только язвит. И расплакалась.
Взбудораженная случившимся, Черноморец возмутилась такому подозрению ее в болтливости, вскочила, стала успокаивать Анну Матвеевну, напоила ее валерьянкой, теплым чаем с медом и уложила в кухне на полу. Сама провела ночь на диване.
Вот и еще одно наше утро. Я притворяюсь, что сплю, и сквозь ресницы вижу, как ты разглядываешь меня и улыбаешься. Осторожно, недоверчиво проводишь кончиками пальцев по моим губам, бровям, линии носа.
Я обнимаю тебя, и в комнату влетает солнце. Оно кружится над нами, потом проливается теплым, сверкающим ливнем. И опять мы, в лодке, а за бортом — кувшинки, листья и чьи-то тоскливые глаза, в которых я узнаю ЕЕ. Ну почему в такую минуту всегда приходит Она? Ведь это в конце концов нетактично. А может, ты, сам того не ведая, повсюду носишь ЕЕ с собой? Может, тебе только кажется, что рядом — я, а на самом деле…
Доктор, молодой человек с веселыми усиками и внимательным взглядом, ободряюще улыбнулся и кивнул на стул:
— Садитесь. Итак, что вас беспокоит?
— Голоса, — сказала Табачкова присаживаясь. — Меня беспокоят голоса.
И она объяснила, что стоит лечь, зажмуриться, как на нее со всех сторон налетает какофония человеческих голосов. Они зовут, смеются, ругаются, плачут, перешептываются, кричат. Она уже и форточки захлопывала, и зарывалась в подушки — ничто не помогает. Спать можно только в кухне. Если это возрастное, то пусть ей выпишут лекарство. А то жить невмоготу, вернее, спать.
Доктор оттопырил ей веки, посмотрел на свет зрачки, поднес к переносице молоточек, поводил им перед глазами, чем вызвал у пациентки короткий смешок, стукнул молоточком по одной коленке, по другой.
— И давно это у вас? — спросил он, не находя ни малейшей патологии.
— С тех пор, как в квартиру новую перебралась. Дом наш старый под снос пошел, а мне однокомнатную секцию на пятом этаже дали.
— А до переезда?
— Ничего похожего. Как переехала, так и началось. — Она вздохнула, достала из сумочки таблетку и положила под язык. — Глотаю сразу после новоселья. До этого, кроме как на гипертонию да ломоту в ногах, ни на что не жаловалась.
Доктор задумался, поглаживая веселые черточки усов. Измерил пациентке давление.
— Со старым домом у вас, конечно, связано многое. Очень переживали, когда его снесли? — поинтересовался, вооружаясь шариковым карандашом.
— Да как вам сказать, не то, чтобы очень, но грустно было. — Глаза ее повлажнели. — С ним многое связано — Она вздохнула. — Я думаю, не в самом ли жилище беда? В новой квартире? Ведь ничего подобного за всю жизнь. Разве что после развода на три дня речь отнялась. Мычу, как немая, язык в камень превратился.
Сообщение это несколько оживило доктора. Он что-то быстро записал в карточку и уже с особым интересом уставился на пациентку.
— Скажите, навязчивых мыслей у вас не бывает? Окна в домах не считаете? Или номера машин? Не слышится ли вам в шуме дождя тиканье часов или чей-то шепот?
— Чего нет, того нет.
— Профессия?
— Машинистка-стенограф.
— На пенсии давно?
— С месяц.
— Отчего же сразу не ушли?
— При еще бодром муже какой женщине хочется записываться в старухи? Вот все и оттягивала. — В голосе явно прозвучала печаль.