Внутри шла служба, я тихонько вошел. Народу было немного: черные отрешенные монахини, полдюжины старух и коротенький, неопределенного возраста дебил, почему-то в зимнем пальто и кроличьем треухе. Убогий вперился в меня, любопытствуя и пуская слюни; прочие не обернулись. Стрельба, приглушаемая толстыми стенами, казалась безобидной, словно трескучая и расточительная гроза. За наивным золоченым иконостасом, в алтаре кто-то причитал надтреснутым голоском. Должно быть, шла та часть службы, когда священник не показывается.
У меня сложные отношения с Богом, я ощущаю Его как всевластную полицейскую силу, боюсь и не люблю; порою Он ведет себя, точно садист, заживо обрывающий лапки беспомощной мухе. Мои симпатии всецело принадлежат Ей, Марии. Она одна может заступиться за нас, слабых телом и ничтожных духом; Она жалостливая; правительница Вселенной – в душе осталась все той же милой еврейской девушкой, которую ангел застал за рукодельем…
По обыкновению не перекрестившись, – стоит ли боготворить орудие казни? – но лишь почтительно склонив голову, я подошел к образу Казанской. У самой иконы стояла женщина, погруженная в истовую беззвучную молитву. Ресницы были опущены, темные с золотинкой волосы падали на белый, будто надувной плащ. Как это я ее сразу не заметил? Такие мне нравятся больше всего: не просто высокие, с гордой статью и смело очерченным, правильным лицом, но несущие на себе трепет тонкой нервной жизни. Она не походила на фанатичку; точно близкой подруге, рассказывала Пречистой самое сокровенное. Славно было, что мы с ней наделили своей любовью один и тот же образ!
Начав уже обдумывать, как бы завязать беседу, я вдруг вспомнил про свой помятый вид, испачканные во время ползанья на рынке колени; про бутылку, предательски выпирающую на груди. Еще раз полюбовавшись красавицей, даже надев для этой цели очки, я вышел из церкви. Встретимся. Все мы, киевляне, бываем теперь в одних и тех же местах.
Уходить с Подола было бессмысленно: в этих местах располагалось шоу-кафе Георгия, и до начала программы осталось немного времени.
Возле станции метро "Контрактовая площадь" копошился маленький меновой рыночек, где за сувенирную авторучку "Ист франтир" я приобрел кусок серой колбасы и мятый соленый помидор. Разжившись еще и ломтем хлеба, я зашел в ближайший двор на Сагайдачного и предался пиршеству. Настойка, согревшаяся в кармане, показалась особенно мерзкой; но скоро позывы сблевать сменились живым дурманным теплом. Допивая бутылку, я уже был уверен, что не сегодня-завтра Фортуна повернется ко мне лицом, и снова, как в блаженные месяцы работы на "Ист франтир", смогу я дарить подружкам помаду. А может быть, не им?.. Я надеялся опять встретить ту, из церкви, и на сей раз обязательно познакомиться; я уже жалел, что не подождал у ворот, пока она выйдет. Сам себе казался неотразимым: небось, сейчас и с кинозвездой найду общий язык, очарую, заворожу блестящей беседой!..
Но битва на Житнем рынке всколыхнула меня больше, чем я думал; поднявшись до определенной черты, хмель начал отступать – я слишком контролировал себя. Потому, дойдя, наконец, до шоу-кафе, я твердо решил, что там и наберусь – хоть за счет сына.
Впрочем, "дойдя до кафе" – это смело сказано. Я остановился у границы квартала особого статуса, одной из городских вольноторговых зон, тесного скопища старых отреставрированных домов между Контрактовой и Боричевым током. Подходы к зоне были перегорожены спиралями Бруно; за полосатыми турникетами расхаживали солдаты из межрегиональных частей – не наши недокормыши-эрэсбешники, а холеные тевтоны, полуторного росту, молочно-румяные, в серебристо-зеленых комбинезонах, обвешанные кобурами, дубинками, наручниками, сигнальными мигающими устройствами, в касках с силуэтом бывшего СССР, надвинутых по нижнюю жующую челюсть.
Здесь обрывалось действие и без того хилых, никогда не исполнявшихся законов республики. Соблазнившись выгодным положением квартала, манящим ароматом старины, совет концессий (единственная реальная власть в Киеве) откупил у города полтора десятка дряхлых, рассыпающихся зданий, быстро и качественно обновил их – и открыл целую гроздь престижнейших заведений для наших евро-американских владык, а также немногих земляков, имеющих в достатке валюту.
Подобравшись сбоку к монументальному сержанту, я кашлянул в кулак и со словами "энтшульдиген зи битте" протянул свой паспорт, отмеченный трезубцем РСБ. Вместо ответа он чуть не сшиб меня с ног, резко мотнувшись в сторону; при этом сержант звал другого молодца помочь ему. Вдвоем они отодвинули колючую спираль, и в зону проследовали три автомашины. Впереди, панически завывая, чернолаковый микроавтобус – с двух сторон из него торчали пулеметные стволы; за ним длинный глухо-стальной автофургон и, наконец, амфибия, выразительно вертевшая орудийной башней. Никаких приваренных паровых котлов, уж у этих-то бензина вдоволь… Колонна, без сомнения, шла от вокзала или следовала из аэропорта "Борисполь", ныне принадлежащего "Люфтганзе". Груз был отнюдь не военный – несколько тонн деликатесной еды, но тем тщательнее следовало охранять его от полуголодных киевлян!..
На пороге "Детской моды", перед витриной с очаровательными манекенами малышей, играющих в теннис или сидящих за школьными компьютерами, у меня еще раз проверили документы и справились по списку – вправду ли я приглашен. Глядя на свежие, упитанные морды межрегиональников, я невольно подумал, что и у этих счастливцев бывает разная доля. Одно дело – кормиться при шоу-кафе, и совсем другое – месяцами торчать где-нибудь за Уралом, охраняя чудовищные ракеты в шахтах, формально принадлежащие Всемирному Совету Опеки, но столь вожделенные для сотен национальных гвардий, просто банд и религиозно-националистических групп, гуляющих ныне по просторам "евразийского вакуума".
Пройдя через изящно обставленный магазин и как можно галантнее поклонившись молоденьким продавщицам, – они не перерабатывались, стрекоча за зеркальными прилавками, – я миновал последнего часового, на сей раз не немца, а явно нашего парня, из неиссякающей на Руси породы вышибал, чьи мускулы безжалостно разрывали фирменную майку "Ситроен-ЗАЗ". За его мясистой спиною, за полупотайной дверью в той же вишневой кожаной обивке, что на стенах, начинались подсвеченные красным винтовые ступени вниз.
Само кафе, столь изрядно защищенное, выглядело, на первый взгляд, довольно скромно, – но лишь на первый, поскольку затем становилось ясно, что простые столы сделаны из какого-то невероятного, кровяного с белыми прожилками дерева, а салфетки, ей Богу, продернуты сквозь кольца червонного золота… Лощенный и улыбчивый официант во фраке, с борцовской шеей и ядрами бицепсов, кланяясь, указал мне мое место. Как за приглашенного, за меня было, безусловно, уплачено: ждала бутылка шампанского в ведерке с колотым льдом, на блюдце были насыпаны орехи.
Я огляделся. В небольшом зале, где столы стояли на низких ковровых ступенях амфитеатра, тихонько жужжали гости. Лица были плохо различимы в багряном свете из-под настольных абажуров, – но мне показалось, что среди мужчин преобладают немолодые господа арабского типа, зато женщины, при всей звездности брильянтов и туалетов, обнаруживают местный, и нелучший разбор.
Хватив бокал совершенно забытого мною артемовского, я уставился вниз, на уютную сцену. Вступление разбитного конферансье, тем более на английском, я пропустил, устраиваясь; теперь там ломал дурака певец в клетчатом пиджачке и канотье, вертел задом, жеманно выпевая идиотскую песню времен моего детства, плебейку даже среди блатных:
Когда я был мальчишкой,
Носил я брюки клеш,
Соломенную шляпу,
В кармане финский нож…
Далее певец повествовал, как он покончил с отцом и матерью, а также о противоестественной участи "сестренки-гимназистки". Кто-то из переодетых шейхов лениво захлопал, другие продолжали болтать со своими дамами. Я выдул еще бокал, думая о том, что шампанское скоро закончится, а на следующую порцию выпивки у меня нет валюты… Но "блатной" шут, наконец, убрался. Свет торшеров стал пурпурно-темен, зато на помосте скрестились два прожекторных луча.
Тут официант подсадил к моему столу еще двоих – места были заказаны. Недовольный, я едва кивнул на их вежливое приветствие. Тоже восточные люди, глаза – сливы в масле, иссиня-черные усы, лайковые пиджаки.
Начавшись чуть слышно, меня обволокла томная, чувственная музыка – и вышла она. Партнерша по номеру моего Георгия. Одним словом, Стана. Невысока, крепко сбита, скуластое лицо с татарщинкой – не в моем вкусе, но трудно не признать, что осанка ее бесподобна, легки ноги с балетными икрами и задорно мил петуший гребень желто-зеленых волос. На Стане было нечто вроде домашнего халата из плотной узорчатой ткани – и впрямь, она изображала хозяйку дома, причем вполне естественно, в духе "публичного одиночества". Стало понятно, для чего сцена обставлена, как комната: трюмо с туалетным столиком, кокетливый диван, пара кресел.
Хозяйка явно собиралась уходить: вот, сбросив халат и оставшись в коротенькой кружевной рубашонке, присела перед зеркалом, занялась макияжем. Уверенно порхала помада, ложились мазки румян и теней… Вдруг очень натурально затрещало высаживаемое стекло, и на сцену прыгнул Георгий. Был он грозен, хищен и явно собирался ограбить квартиру; в руке стиснут "Макаров". Но, увидев донельзя перепуганную раздетую Стану, бандит изменил свои намерения. Пистолет был спрятан, черная фуфайка стянута через голову. Мои соседи по столу шумно вздохнули, увидев рытые шрамы на могучем теле Георгия. "Это мой сын", – сказал я не без умысла, полуобернувшись к восточным людям. Те закивали, сочувственно цокая языками; расчет был верен, мне налили из бутылки "Камю". Чокнувшись, я залпом выпил: много чести – смаковать чужую подачку…