Когда стемнело, пришел с работы папа. Он вымыл руки, и они все пошли кушать. Катю взял на руки папа, и она, пытаясь кушать сама ложкой, измазала его кашей. Она видела, что мама продолжает немножко плакать, но уже не так сильно. А лежа в кроватке, Катя слышала, как папа тихо говорил маме: "Ничего, Валюш, не реви. Макаровна - проверенная бабка. Она вон эту свою Ленку-приемыша подняла, она ведь и Валерку Кондратьева вынянчила и Таньку Терехову. Они уже в этом году в первый класс ушли… При ней ведь и Терех - шелковый. Дороговато, конечно, четвертной платить в месяц, да с едой еще, но ведь, когда, помнишь, Катюшка болела, рубаху ведь были готовы последнюю снять! И что меня, лично в ней подкупает, а все родители про это говорят, что она сама не пожрет, а дите покормит. Другие бабки, знаешь, какие! Такие ведь стервы есть! Жрать только могут! Ничего, обвыкнемся!"
Папа через некоторое время громко захрапел, а мама все ворочалась и вздыхала. Катя тоже сопела в подушку, но не спала, она думала. Вот страшно это или не страшно жить у Макаровны под столом? Она вспоминала полумрак, запах бязевого фартука Макаровны и, наконец, решила, что папа прав, как-нибудь она там обвыкнется. Она сложила под правую щеку ручки лодочкой и поплыла навстречу беспамятным детским снам…
* * *
Все неприятности у Вали в жизни начались в июле позапрошлого года, сразу после смены, когда бабы, в раздевалке заприметили округлившийся Валин живот.
- Та-ак, Валька… Та-ак… Значит, с залетом, подруга дорогая! Ну, и чо? Опять нам, бабы, по полторы смены пахать! Говорила же, что годик обождешь! - в сердцах сказала бригадирша.
Счастливая Валя обнимала руками свой живот и виновато глядела на подруг.
- Она ведь замужем все-таки, Ивановна, - осторожно заметила Галя Кондратьева.
- Ой, ты бы, Галина, вообще молчала! Сама-то только с Валеркой расчухалась, только с больничных вылезла, как с близнецами залетела! - отмахнулась от нее расстроенная бригадирша.
- Что, не рожать теперь, что ли? - обиженно протянула Дуся Терехова.
- Да я не про это… План-то ведь не урежут, да и Вальку жалко… Сейчас начнется у нее сплошное веселье. Ладно, Валентина, держись до последнего. На легкий труд не уходи, в складе сквозняки сплошные, на всю жизнь просквозит. И там такой пень старый работает, что нарочно заставляет легкотрудниц самих детали со склада вытаскивать, никого из мужиков цеховых туда не пускает. Мол, не положено! Все ему неймется, все надо над бабами повыкомыривать. Генерал! С нами до срока останешься. В случае чего, я участковую нашу повитуху упрошу тебя на больничный отпустить пораньше. Ты на учет-то встала?
- Нет еще…
- А чего?
- Стесняюся…
- На учет вставать, так она стесняется, а детей делать и план срывать, так и стыда нету чо-то! - удивилась Ивановна. - А срок-то свой хоть знаешь?
- Ага, в начале июня, - прошептала Валя.
- В консультации на три недели раньше скажешь, по задержке, поняла? - строго сказала бригадирша.
Валя кивнула тогда и чуть не заревела, обидевшись на бригадиршу. Но сколько раз потом она была ей благодарна за этот ее указ! Все-таки, какая у них была умная Ивановна, как она все видела наперед! Она действительно заранее жалела Валю, так же на производстве родив когда-то троих детей.
Почти до самого дородового отпуска Валя продержалась на участке, больничный брала только раз, чтобы съездить на покос в деревню. Отпуск перед родами из-за подсказки Ивановны получился большой, и Валя с Васей успели съездить в Москву за одеждой для маленькой. Даже шубу Вале купили, правда, три часа стояли в очереди. С заявлением на ясли Ивановна тоже подсказала. Они с Васей отнесли заявление пораньше Льву Абрамовичу, представителю цеха в месткоме, вместе с поллитрой и банкой меда. Он там, в месткоме, даже не волком, а львом выгрызал бюрократизм, но так, что все у него до самого верха были друзья-приятели. А вот потом действительно началось у нее сплошное веселье. Декретный отпуск - только три месяца, и как отдавать такую крошку кому-то на руки, Валя совсем не понимала. Но деваться было некуда, да и путевка могла пропасть.
Таких крох в яслях звали немцами, потому что они по малолетству, слава Богу, помалкивали, посапывая беспомощными кульками на веранде. И пока Катенька была в группе немцев, она почти не болела. А как она стала ползать, так началось - то одно, то другое. В последний раз они чуть ее не потеряли из-за воспаления легких. В слезах измотанная Валя пришла на участок. Совесть у нее была не только детей делать, но и на работу, но отдавать неокрепшую дочку обратно в ясли она боялась. Тогда Галя и Дуся рассказали ей про Макаровну из цокольного этажа. Двадцать пять рублей - сумма, конечно, значительная, но здоровье дочки было дороже, поэтому Катя отправилась к Макаровне под стол…
* * *
Весь мир теперь представлялся маленькой в вертикальных черточках сквозь шелковую бахрому скатерти. Маму, Макаровну и всех, кто ходил к старухе, Катя видела теперь, в основном, ниже пояса. И со временем она научилась различать их голоса и характеры лишь по походке, штопке на чулках и стрелках на брюках. Но болеть она действительно перестала. Под столом все время было тепло, а Макаровна еще застилала пол половиками и стареньким байковым одеялом. Тереха время от времени брали в садик, и почти всю зиму они сидели только втроем с близнецами до тех пор, пока он снова кого-нибудь там не избивал и не возвращался к ним под стол.
Если мама задерживалась на работе, или им с папой давали билеты в театр, Катя сидела у Макаровны до позднего вечера, потому что ни старшей сестры, как у Тереха, ни брата, как у Саши и Вани, у Кати не было. Но вечером у Макаровны было особенно интересно сидеть под столом. К ней по вечерам приходили разные тетеньки узнавать свою судьбу. До бабки они свою судьбу совсем не знали или очень в ней сомневались, а Макаровна им говорила всю правду по картам.
Кате тоже интересно было узнавать судьбу тетенек, а главное, наблюдать, как их ноги в разных башмаках вели свою обособленную от хозяек жизнь под столом, когда судьба в лице Макаровны раскрывала им свои карты.
- Ой, чо это? А? Опять пустое? - причитали черные полуботинки, безвольно разваливаясь подошвами наружу.
- Сама видишь, касатка, - вздыхали двойные, рыжие носки Макаровны из овечьей шерсти.
- Блондин, червовой масти, - в нетерпении выбивали дробь изящные лодочки.
- Туз трефовый… Пики да пики, да все пиками вниз… Сколько же еще-то можно? - спрашивали не столько Макаровну, сколько саму судьбу стоптанные потертые сапоги, сворачиваясь калачиком.
- Сколько мона, столько и нано! - отрезали виляния в сторону носки Макаровны. - Сколько я тебе говорила, чтобы к королю в казенном доме прислон держала! Любовь-морковь у нее к пустым валетишкам! Сама теперь видишь, кто прав был!
А Катя, глядя на свои подбитые войлоком пинетки, все думала, какая же это страшная штука - любовь-морковь. Она искажала линию судьбы и всегда по картам оборачивалась пустотой. Катя решала, по крайней мере, больше не кушать тертую морковку, чтобы лишний раз не искушать суровую, беспощадную ко всем тетенькам судьбу.
И такими вечерами, когда Макаровна дремала с вязанием в кресле, а под столом сидеть одной было темно страшно, Катя забирала со стола колоду карт и внимательно разглядывала их на диване, пытаясь понять, что же означают эти разрисованные картинки в ее жизни? Макаровна, глядя, как двухлетняя девочка молча сидит, вперившись в даму пик застывшим взглядом, окликала ее и подсовывала книжку с картинками про красавицу-кукурузу, которую от всех напастей спасает молодой комбайнер. Еще у Макаровны была книжка про малютку из хлопка и две книжки про Марью-царевну и гусей-лебедей, да только Катя уже наизусть их знала, даже зажмурившись. Но странное дело, вот на карты она могла глядеть часами. По правде, в нарисованные лица ее заставляла вглядываться тревожная мысль. А почему одна и та же картинка для тетеньки с пятого этажа означает нетрезвого мрачного дяденьку из трамвайного депо, которого Катя два раза видела на улице, а для тети в пушистой горжетке - совсем другого, в фетровой шляпе и синем галстуке? И за каждой засаленной картой со стертыми краями перед ее взглядом выстраивалась вереница людей, как в очереди за хлебом. И Катя думала, кто же вот это решает, кому куда вставать? Макаровна? Или они сами давно уже меж собой разобрались, кому из них в колоде быть валетом трефовым, кому червовым королем, а кому и бубновой дамой?
САМ-ЧЕТВЕРГ
Валет - это, касатка, завсегда одни заботы да хлопоты. Чо-то не припомню от них пользы-то ни какой. А как выпадут все четыре на круг, сам-четверг называется, так и будет у тебя сплошной четверг без субботы и пятницы. Драчки да ссоры. Ты, когда во двор гулять пойдешь, так от мальчиков, которые по четыре собираются, подальше держись, непременно поколотят. Или обидят как-нибудь, точно-точно! Ты до четырех-то сосчитаешь? Нет? Сопля ты, соплей! А вот как они на сердце лягут, так начнутся у тебя одни заботы-заботушки. Не верти головой! И запомни, когда они в короли вдруг выйдут, так следить за ними надо в оба! Что задумано в вальте, то и скажется в короле…