Наконец-то! Поддалось Тяжелая металлическая дверь скрипнула в сторону и бумкнула у меня за спиной. Я немедленно запер ее со всем тщанием изнутри. Вот, я дома, в своем убежище. Влажное, ватное и приятное чувство. Бело-розовые тона. Полная защищенность. Авторизованная мною территория. Это маленькое двухкомнатное помещение внутри опоры моста. Не той, которая шагнула в воду, а той, которая еще на берегу. Отец одного моего знакомого работал в каком-то непостижимом мостонадзоре; тогда здесь брутально пили и как-то трудились (чем занимаются мостонадзорцы? бог весть.). Государственную организацию, которая ведала местными мостонадзорскими делами, смертельно покалечило ветрами перемен. Наверное, даже что-то происходило с зарплатой, так что люди перестали ходить сюда для труда. Некоторое время отец моего приятеля еще использовал утаенный служебный ключ, поддерживая континуитет традиционных возлияний. Затем он переместился в пространстве на далекое расстояние и подарил заветный ключик своему сыну – умному, спокойному и неуверенному человеку. Тот высоко оценил локальную защищенность места и поставил здесь целую серию опытов со своей сексуальной партнершей. Один или два раза он приводил меня сюда, чтобы предаться медитативным беседам в полной темноте и под завывание ветра внешнего мира. Секс в его жизни (как, вероятно, и в моей) не был чем-нибудь значительным. Добрый мой знакомый получил переливчатое и весьма оригинальное чувствование секса. По его словам, секс – нечто среднее между заболеванием и азартной игрой. Порой он удивлялся, как все это вообще у него получается. После непродолжительных опробования новых эксцентрических состояний он, что вполне естественно, решил отказаться от столь энергозатратного коммуницирования. Сейчас, после знакомства с Лидой, я во многом готов согласиться с его мнением, хотя мое собственное чувствование секса украшено более гармоничной нюансировкой; быть может, за счет эксклюзивной неагрессивности моей партнерши? Вот всяком случае, мой секс – радужнее. Тогда, шесть лет назад, я не имел никакого сексуального опыта… Итак, знакомый оставил эту сферу проживания биографии, да и возжелал вовсе выбросить ключ, оберегая себя тем самым от соблазна рецидива. Узнав об освобождении территории, абсолютно отрезанной от коммуникационных густот внешнего мира, я проявил неожиданную для себя самого активность. Оказалось, я способен становиться источником суетливой экстраверсии! Я выпросил у него ключ, заодно гарантировав полнейшее невмешательство в мое будущее здесь житье. Отсутствие ключа и данное мне обещание гарантировали его от возобновления внятной сексуальной деятельности. Гарантировали не хуже воды речной (туда он намеревался погрузить ключ). Через трое суток после того, как заветный артефакт достался мне, приятель мой странным образом погиб. Не помню уж, простите, каким способом растворил его внешний мир. Нечто необычное и крайне неприятное. Даже мистическое. Неважно. Сейчас – неважно. Порой мне приходят в голову размытое ощущение предначертанности. Ему было туманом написано передать ключ, а мне луной на воде вывели – принять его. Он исполнил свое; мой урок еще длится.
В ту пору я проделал десять или двенадцать резких телодвижений. Простите мою энергию и неопрятность! Полагаю, стоит кое-чем заплатить за случай, продвигающий состояние жизни в сторону успешности. А мне хотелось укоренить здесь свою жизнь надолго. Вот мои две комнаты. Сейчас они – уютное продолжение моего тела. Тогда они были выгодной территорией… но угловатой, ребристой, шершавой, как прииск, где могут открыть в равной степени и золото, и напрасную растрату усилий.
Прежде всего я занялся единственным окном. Прозрачное стекло с решеточкой показалось мне ужасно ненадежной преградой от вторжений со стороны внешнего мира. Ведь поднявшись на цыпочки, рослый человек получал возможность наблюдать за мной извне! Разумеется, я закрыл его куском фанеры, оставив лишь две щелочки для солнца. По вечерам я накидываю на фанеру старое полотенце, оно полностью закрывает дырочки, и ни одна живая душа не видит света в моей келье.
Я уговорил родителей отдать мне в вечное пользование несколько старых вещей: кое-что из постельного белья, посуды, лекарств, прочей мелочи, а также бессмертный холодильник "Саратов", электрическую плитку гомеровского периода, безобразную кровать с дачи и, что важнее всего, настольную лампу (извините за бесцеремонно долгое перечисление; совершенно не хотел напрячь вас). В обеих комнатах обитает полное отсутствие абажуров, люстр, неоновых ламп и т. п. Все намного проникновеннее: с потолка свисают два электрических провода, на конце – патроны, в патронах прочно угнездились стеклянные кругляки. Читать или работать на компьютере при таком освещении совершенно невозможно; появление настольной лампы, таким образом, естественно. Когда она не служит мне и отдыхает, к комнатах длятся, длятся и длятся сумерки. Днем в полную темень через щелочки проникает чуть-чуть солнечного света. Ночью стеклянные кругляки чуть-чуть разреживают мрак. Иногда я сам себя ощущаю подобием кругляка, ввернутого кем-то в патрон. Поверьте, я комфортно ощущаю себя в окружении тьмы и хаоса. Я не желаю светить сильнее, или, упаси боже, греть. Проблема состоит в моей хрупкости. Любое внезапное вторжение извне может оказаться гибельным. Вечные сумерки приятны моей душе. Она расплывчата, расплывчаты и они. Она не имеет никаких четко очерченных границ, границы размыты и в них. Она свободно плавает в хаосе, о хаосе вещает и их бесплотный голос. Здесь, на моей территории, пять столетий бурного и неблагозвучного гения науки оседают пылью. Все их шумное шествие обращается в ничтожно малую величину. В моих сумерках много оттенков. То я вижу себя каким-нибудь ожесточившимся шлиссельбуржским узником. То средневековым магом на покое. То Диогеном, запалившим жалкую свечку в бочечных стенах, опасаясь и одновременного вожделея пожара, самосожжения. То я труп, оживший ненадолго в фамильном склепе и торопящийся вновь вернуться в сон… Вот моя судьба: изящно изощренное предсмертие, немного кандальное, но пленительное в своей вычурности.
Больше всего на свете на свете я люблю лежать на диване с закрытыми глазами и смотреть в потолок. Более половины того, что не принадлежит сну, я провожу именно таким образом. Состояние сна – мой идеал. Прошу прощения, до чего же твердо и громко сказано! Наверное, лучше будет вот так: мне кажется, лучше всего спать или изо всех сил уходить в состояние, мало отличающееся ото сна. У меня бывало чувствование сна как музыки, специально написанной для еще не родившихся детей. Мелодия сна успокоительно звучит из внешнего пространства, да к тому же смягчается плотной стенкой материнского живота. Разве мог я свободно предаваться любимому занятию в родительском доме? О, там такая густота насильственного коммуницирования… За год до обретения мною убежища в мою комнату подселили старшую сестру матери – настоящую развалину, оставшуюся по жизни в совершенном одиночестве. В свои 58 она выглядела на семьдесят, ее непрерывно одолевали хвори и недомогания. Она мало вставала с постели, компенсируя неподвижность тела безудержной подвижностью языка. Вы поймете мое состояние. Скажем, я готовлюсь к сессии, а она со своей лежанки осыпает мою бедную голову нескончаемыми бомбовыми коврами бессмысленных вопросов. Зачем ей было узнавать хоть что-то о моей жизни? Я не люблю отвечать на такие вопросы. Все они – микроагрессия. Даже узнав кое-что, она не унималась и продолжала, продолжала, продолжала… скоро забывая и то, что узнала. Я научился молчать на протяжении многих часов. Она обижалась, кричала, жаловалась родителям. А те, в свою очередь, во всем обвиняли мое черствое сердце; я не умел объяснить им: не я виновен, а она, она – опасный чужак на моей территории. Это превратилось в жестокую игру. Ей непременно требовалось заставить меня произнести хотя бы междометие, выстроить на нем целую философскую систему и вынести приговор. А я молчал. И так – много сотен раз. Она чувствовала себя триумфатором, когда я выскакивал из комнаты, хлопая дверью с такой силой, что с полотка падали маленькие кусочки штукатурки. Я обретал волю на несколько часов, но рано или поздно оказывался в перекрестье недобрых взглядов моих родителей. Благо, если эта неугомонная женщина засыпала. Но и во сне она ухитрялась вредить мне. Ее рот выводил такие причудливые сипы, хрипы, храпы и побулькивания, что я вновь терял способность к простому сосредоточению. Иногда ей приходилось на несколько недель переходить от хождения в уборную к сидению на горшке. Мало того, что я при этом обязан был покидать комнату и скитаться по квартире, в тесном объеме еще долго плавал запах ее экскрементов и мочи. Опасаясь простудиться, она не любила проветривать комнату… А здесь, в опоре моста, мне очень хорошо.
Так вот, она все еще не умерла. Я раз в неделю вижу ее. И она все еще делает попытки возобновить наш старый поединок.
Да, раз в неделю, по субботам, мне приходится ездить к родителям. Это усилие чрезвычайно обременительно для меня, но без него я бы пропал. Одна из двух комнат убежища – санузел. Здесь живет унитаз, раковина с однозначно холодной водой, ершик и ящик, регулярно наполняемый туалетной бумагой (чтобы не тревожиться лишний раз, я всегда запасаюсь надолго, месяца на три-четыре). Келья напрочь лишена стиральной машины и ванны. Так что каждую субботу я езжу в родительский дом, получаю там чистые стираные вещи в обмен на грязные и блаженствую в ванной. Раз в четыре субботы мне выдают скудное денежное содержание. Впрочем, грех жаловаться. Я неприхотлив, слабо амортизирую одежду, мало ем, почти не пользуюсь транспортом… так что какие-то копейки даже остаются. Есть и дополнительный источник меня-финансирования. О нем – ниже.
К сожалению!!! По просьбе правообладателя доступна только ознакомительная версия...