Кульков шагал хоть и не быстро, но уверенно, по привычке полагаясь главным образом на чутье: вот справа запахло лужей – до нее шагов пять; а там к асфальтовой вони примешивается крепкий дух сырой земли – это выбоина; впереди пахнет уже не истоптанной и заезженной дорогой, а жильем и свинарником – значит, улица делает поворот. Время от времени он ощущал сладковатый, слегка дурманящий аромат свежей браги. Несколько раз по ноздрям шибала весьма экзотическая, но от этого не менее отвратительная композиция, состоявшая из запахов сивушного масла, кипящего спирта, подгоревшего хлеба и выбродивших дрожжей. Вычислить, в каком именно доме варят самогон, не составляло труда, но Кулькова угнетала даже сама мысль, что сейчас они ввалятся в чье-то чужое, скорее всего невзрачное и скудное жилище, насмерть перепугают его обитателей, начнут шарить в шкафах, под печкой, на антресолях, вскоре найдут наспех спрятанные части аппарата: медный змеевик, склепанный из нержавейки испаритель, сорокалитровый алюминиевый бидон с дыркой в крышке, а потом Дирижабль протопает грязными сапожищами в комнаты, важно рассядется за накрытым плюшевой скатертью столом, предварительно смахнув с него школьные учебники, начнет не спеша, с грубыми прибаутками, составлять акт, и на него, как на Фантомаса, будут пялиться забившиеся в угол дети, а изможденная, задавленная жизнью хозяйка станет, причитая, совать им измятые рубли и тройки – и эта сцена, особенно тягостная и постыдная от самогонного смрада и невыветривающейся вони запущенного человеческого обиталища будет длиться бесконечно.
За двадцать лет службы Кульков повидал всякое: и висельников, и зверски изнасилованных женщин, и утопленных младенцев, и забытых, брошенных на произвол судьбы стариков, и горемычные семьи, в которых родители пропивали все, включая детскую одежду, – но так и не сумел привыкнуть ни к людскому горю, ни к своему праву вмешиваться в чужую жизнь.
– А вы слыхали, хлопцы, что в Америке собаку научили говорить? – начал очередную атаку Дирижабль.
– Не! – предчувствуя хохму, дружно ответили дружинники.
– Так это, я вам скажу, ерунда! В нашей стране, где сказка каждый день становится былью, человека можно запросто приучить к собачьей жизни. И лаять будет, и на столбики брызгать, и по следу ходить, и даже за сучками на собачьих свадьбах гоняться!
Всякому терпению бывает предел – и то, что может случиться за этим пределом, непредсказуемо. Но если лопается терпение у очень терпеливого человека, последствия всегда бывают самые ужасные. Не дожидаясь, пока Дирижабль во всех деталях изложит его историю, начиная со знаменитой потасовки в баре, Кульков решил выйти из глухой обороны и нанести ответный удар. Пусть и не нокаутирующий, но достаточно чувствительный.
Обстоятельства благоприятствовали ему – как раз в этот момент они подходили к длинной, в семь подъездов пятиэтажке, от которой явственно тянуло первачом. Не от всей пятиэтажки, конечно, а от одного-единственного окошка на третьем этаже. Кульков хоть и не любил лезть в чужие дела, однако в числе многих прекрасно знал, кто именно проживает в этой квартире, чем занимается в свободное от трудовых будней время, и почему сюда так часто наведывается участковый.
Засунув руки глубоко в карманы шинели и никому не говоря ни слова, он завернул в нужный подъезд. Дирижабль и дружинники машинально последовали за ним, и только на площадке третьего этажа за спиной Кулькова раздался… нет, не голос, а какое-то свистящее шипение:
– А ну стой! Ты чего это задумал?
Но было уже поздно – Кульков дотянулся до кнопки звонка. Дверь почти сразу распахнулась (в лицо Кулькову ударило алкогольное облако такой концентрации, что он еле удержался на ногах), и на пороге, едва не задев макушкой притолоку, появилась женщина, внешне удивительно похожая на безбородого Гришку Распутина. Высокомерно-вопросительное выражение ее лица тут же сменилось восторгом, едва только она узнала Дирижабля.
– Проходите, гости дорогие, проходите! А я как чувствовала! И выпить приготовила и закусочка найдется!
Дорогие гости, ошарашенные не менее хозяйки, ввалились в прихожую, и только Дирижабль издал при этом глухой, предостерегающий звук, чем, впрочем – тут надо отдать ему должное – и ограничился.
Квартира совсем не походила на жилище рядового самогонщика. Вешалка готова была оборваться от добротной одежды. На полированной полочке гнездился голубенький телефонный аппарат. Сквозь застекленную дверь гостиной можно было полюбоваться на арабские ковры и чешский хрусталь. Не нужда и не пристрастие к спиртному заставляли хозяев нарушать закон, а исключительно страсть к наживе.
Еще в квартире было очень много настороженных мышеловок. Они были расставлены во всех углах и даже на обеденном столе. В одной застрял маленький, полувысохший мышонок.
– Раздевайтесь, раздевайтесь! – хриплым басом пела радушная хозяйка. – Фуражечку вашу, Иосиф Адамович, сюда подайте!
– Вы это, гражданка, прекратите! – Дирижабль решительно отстранил услужливые женские руки. – Мы к вам по служебной необходимости.
Кульков, раньше всех проникший на кухню, где что-то булькало и парило, уже тащил оттуда почти полную десятилитровую бутыль, от которой исходил тошнотворный, ни с чем более не сравнимый сивушный дух.
– Вот это да! – уважительно сказал один из дружинников. – Да тут на хорошую свадьбу хватит! Хлебная или сахарная? А, мамаша?
И тут только до хозяйки дошло, что все это не шуточки, не очередная забавная проделка сердечного друга, а подлый и коварный удар злодейки-судьбы, в самом ближайшем будущем грозящий ей судом, штрафом, общественным порицанием, неприятностями на работе и гигантской тратой нервов.
– Иосиф Адамович! – белугой завыла она; – Зачем же вы так? Да разве я вам когда в чем отказывала?..
– Помолчите, гражданка! – строго сказал Дирижабль. – Вы меня с кем-то путаете. – Затем он откашлялся в кулак и повернулся к Кулькову: – Ты, это… не шуми… давай отойдем… поговорить надо…
– Сейчас, сейчас… поговорим, – пробормотал Кульков, отступая к полке с телефоном. – Сейчас…
Первый раунд закончился в его пользу, но окончательный результат боя оставался еще неясным. Для выигрыша необходим был завершающий удар.
Кульков схватил телефонную трубку и быстро набрал номер, который обязан был помнить наизусть.
"Только бы он был на месте, только бы никуда не ушел!" – лихорадочно думал он, вслушиваясь в первый долгий гудок.
Но сегодня ему, как ни странно, все время везло – после третьего гудка в трубке щелкнуло и раздался как всегда спокойный, хрипловатый голос начальника:
– Слушаю! Але?
– Товарищ подполковник, это я, Кульков! Докладываю, что на улице маршала Чойболсана обнаружен очаг самогоноварения! Дом шесть, квартира десять… Да, участковый со мной… Заслуга общая… Позвать к телефону? Слушаюсь!
С ненавистью зыркнув на Кулькова, Дирижабль вырвал у него трубку и часто задышал, слушая что-то неразборчивое.
– Ясно, – выдавил он наконец. – Ясно… Примерно с ведро будет… И аппарат обнаружен… Ясно… Не забуду… Будет сделано… Уже оформляю…
– Ну вы тут уже без меня как-нибудь справитесь, – сказал Кульков, направляясь мимо Дирижабля к выходу. Всего вам хорошего.
Уже спускаясь по лестнице, он услыхал слова, сказанные хоть и с запозданием, но зато от всей души:
– Рано радуешься, чувырла! Попомнишь ты меня! Попомнишь!
Месть не заставила себя ждать долго.
В четверг под вечер, Кульков, как обычно, заглянул в дежурку, чтобы узнать, нет ли для него каких-нибудь неотложных дел, а заодно и послушать свежие новости, как районные, так и всесоюзные, поданные в интерпретации местных говорунов и острословов, кстати сказать, в милиции никогда не переводившихся.
Так уж повелось, что в этот час, когда отработавшие свое сотрудники уже собирались по домам, а заступившие на ночное дежурство наряды, получив после инструкции оружие и радиостанции, еще не выходили на свои маршруты, дежурка превращалась в некий импровизированный клуб, где можно было на полчасика расслабиться, вволю побалагурить, отвести душу в дружеской беседе, обменяться анекдотами и оперативной информацией, по какой-либо причине не предназначенной для ушей начальства.
Каждодневное общение с опасностями, грязью и подлостью постепенно выработало в этих людях некую защитную реакцию, выражавшуюся в пристрастии к весьма своеобразному юмору, сравнимому разве что с юмором могильщиков, патологоанатомов и каторжан.
Вот и сейчас инспектор дорнадзора Трескунов рассказывал о том, как, рассорившись однажды с тещей, он, по наущению Дирижабля, подкинул ей в сортир килограммовую пачку дрожжей, но поскольку погода стояла холодная, пасмурная, то ничего особенного не случилось, а потом он об этом позабыл, помирился с тещей, и в первый же погожий летний денек уселся с ней на пару пить чаек в саду – а тут вдруг из дощатого сортира поперло что-то серо-буро-коричневое, вонючее, пенящееся и лезло так в течение целых суток, пока не покрыло толстым слоем всю усадьбу и значительную часть прилегающей к ней территории.
От этой жуткой истории, скорее всего выдуманной от начала до конца самим Трескуновым или его приятелем Дирижаблем, впечатлительного Кулькова даже слегка передернуло. Как водится, сразу возник спор, возможно ли такое в принципе, поступили опровержения, посыпались аналогичные случаи, а также случаи, к тещам, сортирам и дрожжам никакого отношения не имеющие, и вскоре, перескакивая с одного на другое, общий разговор ушел совсем в другую сторону. Кулькову тоже хотелось иногда вставить свое слово, но всякий раз он вовремя спохватывался, потому что рассказчиком был неважным, часто попадал впросак, да и привлекать излишнее внимание к своей особе опасался.