Внутри Алиамеда тревожно мчат грохочущие поезда. Где-то там в большой спешке творят любовь и дышат – их ровно двое, женский голос, мужской голос. Сестра? Он, правда, не уверен, он летит вниз, на ходу выхватывая кинжал, бегом, бегом – здесь? нет; здесь? здесь! трава смята, но где она не смята в этом саду, здесь с утра до вечера топчутся девушки. Он уже готов признать оши… но в серой зелени вытоптанной клумбы лунно сияет и свидетельствует в пользу обвинения безошибочная жемчужная капля сестриного венца – ее выдрал и бросил Виктор. Виктор, это он.
– Мы говорили о низком псе, – напомнил Махардин, тяжеловесный как шутка из поучительной басни. Он разглядывает молодого дервиша. Правильное лицо, кроткий взгляд. Встретить дервиша – хорошая примета!
Дервиш приветствует рыцарей издалека. Теперь он сидит, скрестив ноги.
– Да не пес это, а мужик, – не выдерживает Алиамед, ему надоело темнить, что толку? – Его зовут Виктор, он слуга Фатара.
– Фатара?
Махардину неуютно и страшно. Он уже не рад, что в курсе всей этой истории. Слуга Фатара?! Иблис – он все-таки где-то там, а Фатар – он здесь и ничем не лучше.
– Ну ты и вляпался, друг мой. Убить Виктора ты все равно не убьешь – побоишься Фатара. Значит, лучше замять для ясности. Между прочим, мы с этого начали.
– Ты меня не знаешь! Что мне Фатар?! Честь сестры дороже!
Алиамед заносчив, но сейчас это не заносчивость, а часть местного комильфо. Он не может сказать: "Ты совершенно прав". Это трусость.
– Тогда дерзай. Хотя я бы на твоем месте вначале узнал доподлинно, е…л Виктор твою сестру или не е…л. Тем более, что есть способ, надоело повторять, – нехотя говорит Махардин.
– И что за способ? – Алиамед спешит выговориться, пока можно. При дервише вести такие беседы не с руки. Святой человек.
– Спросим у дервиша, – шепчет Махардин, натягивая поводья.
– Не надо, – с напряженной ленцой в голосе бросает Алиамед.
Махардин не спорит. Не надо так не надо. Ему все равно. Если речь идет о Фатаре и о Викторе, слуге Фатара, все равно втройне.
– День добрый, Господень человек, – любезный Махардин приветственно подается вперед, то же самое – Алиамед.
– День недобрый, – говорит дервиш, – поскольку один из вас прелюбодей, а другой – убийца.
Махардин и Алиамед не смотрят друг на друга. Они смотрят на дервиша. Брови Алиамеда – силуэт парящей пустельги, лоб Махардина – русло пересохшей речки. За себя Махардин уверен – он не был с женщиной уже два года, он не прелюбодей. Значит, прелюбодей Алиамед. И точно.
– Ты, – дервиш указывает на Алиамеда, – справил на знамени Пророка кровосмесительное блудодейство. Слезы сестры еще не просохли на твоем животе. Посему я называю тебя прелюбодеем. А ты, – дервиш указывает на Махардина, – убийца, ибо сейчас ты убьешь прелюбодея.
Махардин выразил гипнотическое согласие. Странно, как он раньше не догадался! Так ревновать сестру! А то пудрил тут ему мозги про Виктора, в то время как сам…
– Ну что же ты медлишь, Махардин? – спрашивает Гвискар, и Махардину кажется, что он слышит голос дервиша не ушами, а всем телом сразу.
Когда ветер – былинки в степи колышутся, но их не увидать каждую в отдельности. Возможно увидеть лишь общее движение. Требуется совершить много движений, чтобы снести голову. Они совершаются, но их не увидеть – только фонтан крови, голова, вприпрыжку припустившая по мягкой щетине былинок, голова Алиамеда. Это потом начинаешь замечать, как большой палец Махардина несмело пробует острие сабли, как он возвращает тяжесть своего тучного тела седлу, как его влажные губы шепчут что-то сакральное, что-то вроде извинений. Потом он отирает меч о край плаща, кончики его ресниц описывают неполное полукружие, он медленно оборачивается к своим людям. Все они смотрят на него испытующе, а кое-кто с одобрением.
– Слышали? Он был прелюбодеем! – густой бас Махардина.
Конники, которым так и не было позволения спешиться, кивают. Все согласны с тем, что прелюбодеяние должно быть наказано, в особенности кровосмесительное. Прелюбодей должен быть убит. Все слышали, тем более, что обрывки господского разговора долетали, еще как долетали до их ушей. Дервиш врать не будет. Святой человек. Вон какая у него книжища! Махардин вопросительно смотрит на молодого дервиша. Правильно? Правильно, так и надо, доблестный рыцарь.
– Спасибо тебе, святой человек, – Махардина выдает дрожь в голосе. Он не смотрит на Алиамеда, который только что был жив, а теперь – не вполне.
– Не за что, – так переводится на человеческий язык кивок, на языке дервиша не значивший ничего.
Гвискар не смотрит на удаляющийся отряд. Он дивится жадности, с которой пересохшая земля впитывает кровь Алиамеда Зегреса.
5
Дверь отворилась, и навстречу им вынырнул хозяин. Сутулый, бородатый, немолодой. Мавр. К маврам у Алабеса Зегреса было доверие, причем доверие совершенно особого рода, ибо мавр куда как лучше доброго христианина понимает, что клинок Алабеса наточен, в частности, и на его шею. Христианин понимал это, как правило, слишком поздно. Они вошли, Алабес опустился на ковер, его слуга сел рядом. Хозяин засуетился, принес и расставил курительные принадлежности.
Комната полнилась дымом и на удивление плохо проветривалась. Люди в помещении имелись, но были склонны друг друга не замечать, были не в состоянии кого-либо замечать, словом, они были далеко друг от друга. Никто не разговаривал.
Хозяин раскурил Алабесу кальян и исчез, предоставив ему вкушать от опиума и уединения, хотя бы и мнимого. Алабес вдохнул немного сладкого дыма и, задержав дыхание, передал трубку слуге. Господин, сидевший в трех шагах напротив Алабеса, улыбнулся. Алабес мысленно извлек из ножен клинок. Обезглавленный господин продолжал улыбаться, но перестал существовать для Алабеса, заочно проложившего маршрут своему мечу в точности через то место, где голова господина сопрягалась с телом. Затем он выдохнул и струйка дыма, тонкая и острая, словно копье, устремилась в направлении жертвы. Она достигла ее и, к немалому изумлению Алабеса, вошла прямиком в распахнутый встречь рот господина аллегорией проглоченного оскорбления. Алабес мог бы краем глаза заметить, как растворился в дыму его слуга. Он был поглощен господином, на лице которого читал как на надгробии. Он не мавр, во-первых. Но отсюда, из Испании. Кастилец, если точнее. По воле Аллаха погиб от руки благородного и благочестивого Алабеса в Гранаде, и костям его уже не бывать в Кастилии.
Алабес жадно затянулся и выпустил еще одну струйку дыма, которая, пританцовывая, легла жемчужным ожерельем на шею Гвискара. Гвискар снял ее так, словно это была не невесомая субстанция, а вполне осязаемая вещь. Впрочем, не было никого, кто мог бы особенно этому удивиться. Так и Алабес. Погребальное украшение – носи, дружок, на здоровье. Алабес ядовито осклабился. Повертев ожерелье в руках, Гвискар сунул его за пазуху – так, на память. Затянувшись, он запустил в сторону Алабеса почти такое же, во всяком случае очень похожее колечко – так подделка похожа на оригинал, скипетр на кинжал, кувшин на кувшинку. Подарок Гвискара охомутал Алабесову шею. Мавр недоверчиво потрогал кольцо рукой. Немного подтянул, чтоб не слишком болталось – у псов пусть болтается и жеребцов. Гвискар подтянул еще. Алабес попытался ослабить. Гвискар, сочувственно пожимая плечами, подтянул еще. Алабес начал задыхаться. Гвискар дернул сильнее, и душа Алабеса Зегреса отлетела прочь.
Слуга никак не мог бросить тело хозяина, однако и нести на себе шестипудовый труп тоже не представлялось возможным. Расслабленность мыслительных жил помешала ему впасть по этому поводу в истерику. Он взял кальян хозяина и набрал полные легкие дыма. Гвискар, приняв это за проявление выдержки и твердости духа, понимающе ему поклонился.