КОРСИКАНСКАЯ ПОВЕСТЬ
Я ехал из Аяччо в Бастию сначала вдоль берега, затем свернул в глубь острова, пересекая дикую и бесплодную долину Ньоло, которая зовется там цитаделью свободы, потому что, при каждом нашествии генуэзцев, мавров или французов, именно здесь укрывались свободолюбивые корсиканцы и никто не мог изгнать их оттуда, ни покорить.
По временам на крутых склонах я видел что‑то серое, похожее на груды камней, скатившихся с вершины. То были селения, крохотные селения, сложенные из обломков скал, прилепившиеся там, как птичьи гнезда, едва видимые на громадной горе.
Леса огромных каштанов издали казались кустарником — так высоки в этом краю вздыбившиеся и застывшие волны гор; а маки — заросли падуба, можжевельника, толокнянки, мастиковых деревьев, крушины, вереска, самшита, мирта и буксуса, опутанные, словно всклокоченными волосами, жимолостью, вьющимся ломоносом, гигантскими папоротниками, каменным розаном, розмарином, лавандой, терновником, покрывали густым руном склоны гор, к которым я приближался.
И всюду над ним, над этим ползучим зеленым покровом, — скалистые вершины, серые, розовые, голубоватые, устремленные ввысь.
Моя лошадь, малорослая, с косматой гривой, все время вздрагивающая, свирепо косящая глазом, шла крупной рысью. Я обогнул широкий Сагонский залив и проехал через Каргез, греческий поселок, основанный некогда изгнанниками, вынужденными покинуть отчизну. Высокие красивые девушки, стройные, легкие, с длинными тонкими руками и изящными головками, необычайно грациозные, толпились у колодца на площади. На приветствие, которое я крикнул им на ходу, они певуче ответили на звучном языке своей далекой родины.
Проехав Пиану, я неожиданно очутился в фантастическом лесу из розового гранита. Там были шпили, колонны, необычайные фигуры, созданные временем, дождями, ветрами, солеными брызгами моря.
С трудом преодолев мрачную Отскую долину, я прибыл вечером в Эвизу и постучался у двери г — на Паоли Калабретти, которому я вез письмо от моего друга.
Это был высокий, немного сутулый человек с угрюмым лицом чахоточного. Он показал предназначенную мне комнату: унылая с голыми каменными стенами, она была все же очень хороша для этого края, которому чужда всякая изысканность. Хозяин заговорил на своем тарабарском наречии, гортанном и клокочущем, на смеси французского и итальянского, он сказал, что рад моему приезду… Но тут чей‑то звонкий голос перебил его, и маленькая темноволосая женщина с большими черными глазами, смуглой от солнца кожей, тонкая, сияющая белозубой улыбкой, вошла стремительно и пожала мне руку. «Здравствуйте, сударь! Как доехали?» Взяв у меня шляпу и дорожный мешок, она унесла их, действуя одной рукой — другая была на перевязи. Затем она выпроводила нас, сказав мужу: «Пойдите погуляйте до обеда».
Г — н Калабретти пошел рядом со мной, волоча ноги и растягивая слова; он поминутно кашлял, повторяя после каждого приступа: «Этот горный воздух, он здесь свежий, от него грудь теснит».
Он вел меня по чуть приметной тропинке под огромными каштанами. Внезапно остановясь, он сказал:
— Вот здесь Матье Лори убил моего двоюродного брата Жана Ринальди. Видите, я стоял вон там, рядом с Жаном, а Матье вдруг появился в десяти шагах от нас. Он крикнул: «Жан, не ходи в Альбертачче, не ходи туда, Жан, не то я убью тебя. Клянусь, что убью». Я схватил Жана за руку: «Не ходи, Жан. Он и вправду убьет». (Это у них из‑за девушки вышло, из‑за Полины Синакупи.) Но Жан стал кричать: «Нет, пойду, и уж ты‑то, Матье, меня не удержишь». Тогда тот прицелился и, прежде чем я успел навести ружье, выстрелил. Жан высоко подпрыгнул, точь — в-точь как ребенок, который прыгает через веревочку, и повалился прямо на меня, так что я даже выронил ружье, оно отлетело вот туда, к большому каштану. Жан широко раскрыл рот, но не сказал ни слова. Он был мертв.
Я поглядел с изумлением на этого невозмутимого свидетеля Преступления и спросил:
— А убийца?
Паоли Калабретти долго кашлял, потом ответил:
— Он ушел в горы. Мой брат застрелил его через год. Вы слышали, конечно, о моем брате Калабретти, знаменитом разбойнике?
Я пробормотал, запинаясь:
— Ваш брат… разбойник?..
В спокойном голосе корсиканца прозвучала гордость:
— Да, сударь, он был очень знаменит. Он уложил четырнадцать жандармов. Его убили вместе с Николо Морали;
после того как их окружили в Ньоло, они держались шесть дней и к концу уже были полумертвые от голода. — Он прибавил невозмутимо: — У нас так повелось, — так же, как говорил о своей чахотке: «Этот горный воздух, он здесь свежий».
Назавтра, чтобы я не уехал, устроили охоту, а на следующий день — еще одну. Я рыскал по лощинам с ловкими горцами и слушал их рассказы о разбойничьих приключениях, о зарезанных жандармах, о бесконечных вендеттах, длящихся до полного уничтожения всех членов рода. И часто горцы добавляли, как мой хозяин: «У нас так повелось».
Я прожил там четыре дня, и моя молодая, слишком маленькая, конечно, но прелестная хозяйка, с повадками наполовину крестьянки, наполовину дамы общества, обходилась со мной как с братом, как с близким человеком и старым другом.
Перед отъездом я позвал ее к себе в комнату и, старательно объясняя, что совсем не намерен сделать ей подарок, стал настойчиво, даже сердито просить позволения прислать ей из Парижа что‑нибудь на память о моем приезде.
Она долго упорствовала, долго отказывалась. Наконец согласилась.
— Ну что же, — сказала она, — пришлите мне маленький револьвер, совсем маленький.
Я посмотрел на нее изумленно. Она добавила вполголоса, точно поверяя сладостную задушевную тайну:
— Я хочу убить моего деверя.
Тут я окончательно растерялся. Она быстро размотала повязку на беспомощно висевшей руке, пухлой и белой, и показала почти зажившую рану от удара стилетом, пробившие руку насквозь.
— Если бы я его не одолела, он бы меня убил. Мой муж не ревнив, он мне верит, да, к тому же, он болен, вы знаете, оттого и кровь у него спокойнее. Ведь я порядочная женщина, сударь, но деверь верит всяким сплетням. Вот и получается, что не муж, а деверь ревнует и, наверное, будет снова придираться, а будь у меня револьвер, я бы с ним расправилась.
Я обещал прислать револьвер и сдержал обещание. На рукояти я велел выгравировать: «Для вашей мести».