Все наши девчонки над ней смеялись, а она год за годом таскала на плече своего поддельного «Адидаса», ездила на сборы и соревнования. Я, например, ей частенько завидовала, когда на контрольной по алгебре Солоха сидела с загипсованной правой рукой и с глупой улыбкой постороннего смотрела, как я пытаюсь вытянуть из-под юбки нужную шпаргалку.
После школы наши дорожки разошлись: я поступила на филфак, она — в Институт физической культуры. Света Чернова получила диплом филолога и блистательную перспективу превратиться в высохшую от ненависти к ученикам воблу, орущую так, будто позабыла снять наушники. А Наташа Солохина стала тренером по спортивной борьбе и в придачу заработала себе приученный вывих плеча и пластинку в коленном суставе из полудрагоценного металла.
Братки-спортсмены не забыли Наташку и устроили ее вести шейпинг-группу для скучающих от безделья светских дам. А я? Непризнанные университетские гении, пытавшиеся завоевать мое сердце в студенческой столовой, заунывно читая заумные стишки и не забывая откусывать время от времени от сосиски, между прочим, купленной на мои деньги, казалось, ушли на дно конспиративных квартир или опустились на дно дешевых рюмочных.
Ну не было у меня вариантов! Помните, в популярнейшем фильме про советскую Золушку героиня артистки Муравьевой часами просиживает в академической библиотеке? Закидывает наживку на профессора? Поймала? Профессора, академики давно пойманы в сети другой женщины, вечно для них молодой и божественно прекрасной — науки. Так что артистка Муравьева так ничего и не наловила кроме бывшего знаменитого хоккеиста, теперь известного алкоголика. Очень правдивое жизненное кино!
Правда, был доцент Кораблев. Помню, как я перехватила его в длинном университетском коридоре. Вообще-то умолять, делать просительные жесты и шаркать ножкой было положено студентке Черновой, единственной из нашей группы еще не сдавшей зачет по германской стилистике. Ничего подобного! Это доцент Кораблев долго мялся, надевал очки, снимал, потел, как при защите докторской диссертации. А потом падающим голосом предложил мне приехать для сдачи зачета к нему на квартиру «завтра вечером».
Весь день несчастный доцент, видимо, потратил на уборку своей холостяцкой квартиры. Взгляд профессионального филолога, натренированный классической литературой в высвечивании деталей, тут же подметил пылевую границу в углу, разводы от мокрой тряпки на полировке. Доцент спешил и, наверное, уже нечто предвкушал.
Как можно было обмануть ожидания бедного «ученого червячка»?! Я постаралась явиться ему, словно из туманного и зыбкого мира его самых смелых фантазий. В трамвае какой-то мужик восхищенно прокомментировал мой наряд: «Мама! Лелик! Погляди, это ж вылитая Шарон Стоун!»
Меток и ядрен язык простого народа! Когда я присела на его холостяцкий диванчик и перекинула ногу на ногу, Кораблева будто током ударило. На лбу выступила испарина, он нервно облизал сухие губы. Потом покраснел, потом побледнел, схватился за сердце и из последних сил стал шарить по полкам в поисках таблеток, которые, наверное, спрятал перед моим приходом, чтобы не показаться старым и больным. Теперь он показался мне умирающим…
— Вашему папе нельзя волноваться, — сказал мне назидательно врач «Скорой помощи». А когда я ответила, что я вообще-то его студентка, посмотрел на мою минимальную юбку и повторил то же самое, но с другой интонацией:
— Вашему «папе» нельзя волноваться…
Пришлось тащиться к «папе» в больницу с апельсинами, ключами от его квартиры и зачеткой. Похожий на поэта Некрасова в его худшие периоды жизни, Кораблев посмотрел на меня, как на музу, и поставил свою подпись в зачетку.