Казнь - Лев Аскеров

Лев Аскеров

Казнь

Колчак сидел на полу, вытянув ноги, прислонившись затылком к стене. И оттуда, со стены, его глаза с отстраненной неприязнью смотрели на обрызганные сукровицей голенища своих хромовых сапог. Посасывая разбитую губу, он языком невольно задевал болтавшийся в десне зуб и морщился. Морщился и едва слышно себе под нос напевал:

И опять распахнулась дверь, и он, продолжая бурчать песенку, пустым взглядом посмотрел на появившегося в её проёме человека в длиннополой шинели. Вскинув руку к странному, но весьма симпатичному головному убору с шишаком на макушке, вошедший по-военному представился:

— Член Реввоенсовета Езерский, Николай Ильич.

— Бог мой! Мы удостоились чести, адмирал, — сказал он самому себе по-французски и как мог живо поднялся на ноги.

Труднее было поднять вывихнутую руку и приложить к брови два пальца.

— Честь имею! — ответил он с достоинством.

— Вас били, адмирал? — на чистом французском и не без озабоченности спросил Езерский.

Глаза Колчака на какую-то долю секунды выбластнули изумлением — мол, посочувствовал, но в следующее мгновенье оно погасло. Не это главное было сейчас. Сочувствие — всегда ерунда. Всегда пустая вежливость. Но вежливость. «Что ещё нужно в моем положении?» — подумал он, и вспухшие его губы скривились в улыбке.

— Солдаты не бьют. Солдаты — вымещают, Николай Ильич, — четко произнес он.

— Было за что? — не без иронии и уже на русском спросил Езерский.

— А как же, голубчик! — подхватил Колчак и неожиданно спросил:

— Господин член Реввоенсовета, Вы знаете, что такое победа?

Езерский опешил. Но Колчак ответил на свой вопрос сам:

— Это когда военачальник меньше всего ценит чужую жизнь. Поражение наоборот. Когда он ее начинает ценить… Первых, оставшиеся в живых, прощают и славят. Вторых — ненавидят. И на них вымещают… Генералы это знают. Не могут не знать. А значит, должны с достоинством принимать и то и другое.

— Ну, если это как-то утешает вас, — развел руками Езерский.

— Такова жизнь, мой дорогой, — с трудом грассируя разбитым ртом, улыбнулся Колчак.

— Может быть… Может быть…, - отзывается Езерский.

— Голубчик, я присяду, с вашего разрешения.

— Сделайте одолжение, Александр Васильевич.

Сев за стол, адмирал, сказав «Простите», приоткрыл рот и, резким движением руки вырвав болтавшийся во рту зуб, бросил его как раскаленный уголек в пепельницу.

— Ых-х, его мать, — по-окопному смачно выругался Колчак.

В глазах его стояли слезы, но он не плакал.

— Еще раз простите, Николай Ильич, — прикладывая платок к разбитым губам, сказал он.

— Александр Васильевич, я пришел сообщить вам…, - начал было Езерский, но адмирал властно поднял руку.

— Не надо! Знаю.

И будто невпопад спросил:

— Мундир дадите?

— Зачем он вам? — вскинул брови Езерский.

— Я адмирал русского флота. Придет время, и кто-нибудь из тех солдат, — он кивнул на дверь, — станет генералом. Военачальником русской армии… Им надо знать, как должно умирать генералам.

— Вы получите мундир, — пообещал член Реввоенсовета.

— Спасибо, голубчик. Кто будет шлёпать?..

— Красноармеец Свиньин.

Колчак разочарованно хмыкнул.

— Свиньин генералом не станет.

— Как знать.

— Надеюсь, дискутировать не станем? — мягко, по-французски спросил он.

— Не станем, адмирал.

— Отменно. Скажите, любезный, большевики не отменили последнее слово и последнее желание?

— Нет, Александр Васильевич. Что вы хотите?

— Последнее слово я сказал. Осталось желание… Солдатскую кружку водки, мою гитару и — папиросу.

Вынув из кармана коробок богатых сигарет, Езерский — не оборачиваясь к двери — крикнул:

— Жуков! Ко мне!

Тот словно ждал за дверью.

— Товарищ член Реввоенсовета, начальник караула Жуков по вашему приказанию прибыл.

— Адмиралу парадный мундир, его гитару и кружку водки!

Полкружки водки Колчак выпил сразу же. Видимо, чтобы унять зубную боль. И закурил тоже при всех. Сделав несколько затяжек, он потянулся за гитарой.

— Господин Езерский, — снова перешел на французский Колчак, — могли бы вы оставить меня одного. С гитарой, остатком жизни и водочкой…

Пожалуйста…

Езерский замялся. Колчак понял.

— Не оскорбляйте меня подозрением, Николай Ильич.

— Хорошо, — согласился член Реввоенсовета, приказав всем покинуть комнату.

— Рядовой Свиньин! — окликнул красноармейца адмирал.

— Не промажь родимый. Одним выстрелом.

— Есть, ваше высокородие! — гаркнул красноармеец и смутился, глядя на скуксившихся товарищей.

— И вы ступайте, Николай Ильич, — попросил адмирал. — Вы поймете, когда надо будет запускать его, — демонстративно сев спиной к двери, адмирал подушечками каждого пальца нежно тронул струны.

Езерский прикрыл за собой дверь.

Переборы струн, доносившиеся из комнаты, сложились в мелодию светлой печали, и вдруг из переливов рокотавшей гитары вырвался и потёк красивый бархатный баритон адмирала:

Караул онемел. Адмирал пел. Романс звучал волшебно. К месту. На излёте жизни. Езерский отвернулся. Прошибла слеза…

Жуков шикнул на хохотнувшего красноармейца. Шикнул и застыл, делая вид, что рассматривает что-то под ногами, чего не было.

Езерский про себя повторял за адмиралом слова романса. Он знал их наизусть. И вот последняя строфа:

Гитара еще вибрировала. Голос еще не истаял. Езерский не поворачивая головы скомандовал:

— Свиньин! Пшёл!

Прошли годы. Капитан Свиньин в подвале на Лубянке приводил в исполнение приговор «тройки». Он расстреливал командарма Езерского. Без последнего слова. И без последнего желания. Капитан не узнал в нем бывшего члена Реввоенсовета. Лицо его было донельзя измочалено. Наверное, подумал Свиньин, долго был «в непризнавалке»… Командарм шевелил губами.

— Шо? Шо хош? — спросил он, и ему показалось, что командарм промычал: «Гори, гори…»

Свиньин повернул его к себе затылком и, приставив пистолет, нажал на курок.

— Гори сам, сучья вражина, — пнув сапогом дергавшееся тело, смачно сплюнул капитан.

А Жуков стал генералом победы. И в военных кампаниях никогда не разлучался с гармоникой, на которой, подобрав, иногда наигрывал романс «Гори, гори моя звезда…»

январь, 2000 год