К печке не хотелось. Хотелось именно к камину, которого в избе быть не могло.
Камины Андрей видел и не раз. В загородном доме дяди Серёжи был большой беломраморный камин. Дядя затапливал его, когда собиралась в его доме компания. Но этот камин был такой большой, что когда в нём горел огонь, рядом было трудно находиться из-за жара. Дядин камин был парадный, роскошный, но неуютный. Своего загородного дома или дачи ни у Андрея, ни у его родителей не было. Но на разных подмосковных дачах друзей и знакомых Андрей бывал. Там он видел разные камины — маленькие, большие, красивые и некрасивые, закопчённые или чистые и совсем не используемые. В каких-то ресторанах и залах гостиниц Андрей тоже видел камины с настоящим огнём или электрическим обогревом, или камины газовые. Только ни к одному известному камину Андрею не хотелось.
Хотелось к какому-то хорошему, точнее, идеальному камину. Камину из английских романов, фильмов, из фантазий и представлений о чём-то сугубо английском. К тому самому камину, у которого сиживал Шерлок Холмс. И чтобы обязательно удобное кресло, можно даже кресло качалку, и непременно плед. И плед не такой, какой ему дала усталая стюардесса, а настоящий.
На пледе его мысль снова затормозила. Он понял, что у него никогда в жизни не было пледа, который можно было бы назвать настоящим. Никакого пледа у него не было. А уж настоящего, то есть этакого тёплого, клетчатого, уютного тем более никогда.
Андрей много раз слышал от друзей и подруг, мол, хорошо было бы сбежать от всего-всего, сидеть у камина и кутаться в плед. Некое желанное спокойствие для них, да и для Андрея в том числе, ассоциировалось со словом плед. Как только заходил разговор об отдыхе, комфортном безделье, о чём-то прямо противоположном суете столичного бытия, которое принято было ругать и на которое сетовали чаще всего, как тут же кто-нибудь говорил слово «плед». Не было более типичного и расхожего образа спокойствия и тихого счастья.
Андрей подумал об этом, представил себя и каких-то своих друзей в креслах и пледах, попытался прикинуть, сколько они и он смогут так просидеть, хоть у камина, хоть у печки, и усмехнулся второй раз. Он усмехнулся и закашлялся, прикрыв рот кулаком. Но часть чёрного овала иллюминатора запотела от его кашля. Образ одинокой избушки, потрескивающего огня, ветра в трубе и за окном исчез, рассеялся. Андрей оторвался, отклонился от иллюминатора, и гул летящего самолёта стал снова просто гулом.
Где-то впереди, в начале салона захныкал ребёнок. Обычно в подобной обстановке детский плач Андрея раздражал, а тут скорее наоборот. По звуку он не смог определить, хнычет мальчик или девочка, но то, что ребёнку около года, он, на основе своего отцовского опыта, определил. Ребёнок плакал недолго, видимо, толком даже не проснулся. Но короткий и негромкий этот плач сообщил всему сонному воздуху в летящем сквозь студёное, чёрное небо самолёте что-то домашнее, что-то безопасное и житейское.
Андрею вдруг так захотелось немедленно взять градусник, вставить его под мышку и узнать, какая у него температура. То, что температура высокая, он не сомневался. Но вот какая? Ему захотелось это узнать. В самом градуснике уже было какое-то лечение, какое-то начало избавления от недуга. Что-то хорошее было в нём. Ему остро захотелось домой, к маме, которая конечно лучше всех знает, как надо его, Андрея, лечить.
Как часто в моменты усталости, замотан-ности, когда нужно было делать сразу много дел, а времени не хватало даже на одно, когда сразу и все не получалось и когда делать то, что сделать было необходимо ужасно не хотелось, Андрей думал, что ему хотелось бы поболеть. То есть, иметь для всех и для себя самого вполне уважительную причину ничего не делать, а лежать дома в постели ли на диване, смотреть телевизор, слушать музыку или читать. Но чтобы, при этом, болело только горло, да и не то, чтобы болело, а просто побаливало, и не более того.
То есть так болеть, как удавалось болеть только в школьные годы, когда воспалённое горло и повышенная температура избавляли его от необходимости ходить в школу. А необходимости туда ходить Андрей никогда не видел.
Теперь же никакая болезнь не избавляла его от беспокойств и обязанностей. Любая простуда даже такая, какая позволяла не ходить в Банк на работу только усложняла его жизнь. Приходилось много о чём-то договариваться и передоговариваться по телефону, кого-то о чём-то просить, много извиняться, что-то контролировать на расстоянии. А значит, лучше было не болеть вовсе. А когда ему казалось, что ему хочется похворать, на самом деле ему хотелось просто тишины, лени, безответственного безделья и того, что называется безмятежностью.
Соседка друг зашевелилась во сне и что-то тихонечко пробормотала. Андрей моментально захлопнул лежавшую на коленях книгу, быстрым движением сунул её на место и замер. Так он просидел секунд десять, а потом усмехнулся сам себе. «Чего это я, как воришка? Что тут такого? Ну почитал немножко… Извинюсь и поблагодарю», — подумал он, посидел немного, снова достал книгу и включил над собой свою лампочку.
Страницу, на которой прервалось чтение, он нашёл не сразу. Он оставил Фукакуса на заснеженном перевале. Андрей какое-то время листал книгу в поисках этого перевала, нашёл его и снова углубился в чтение.
Фукакуса миновал перевал. Горная ведьма появилась неожиданно. Собой она представляла древнюю старуху в лохмотьях и с палкой, на которую опиралась. Воображение нарисовало Андрею кого-то похожую на нашу Бабу-Ягу из наших фильмов и книжек, но с раскосыми японскими глазами.
Фукакуса вёл с ведьмой долгие и очень сложные разговоры. Ведьма всё же оказалась не просто старухой, а настоящей ведьмой. Она меняла обличия, и всё вокруг себя и Фукакуса меняла. То она представала перед ним в виде матери, а то в виде потерянной возлюбленной, которую, судя по всему, Фукакуса и разыскивал. Мать Фукакуса видел в поле среди высокой травы и цветов. Он бежал к ней и никак не мог приблизиться даже на шаг. Возлюбленная же ждала его в дивном саду, в котором на землю с деревьев падали белые и розовые лепестки. Фукакуса видел её, звал, тянулся к ней, но в лицо ему летели не лепестки, а снежинки. Возлюбленная не слышала его. Она сидела под деревьями на коленях, спина её была пряма, а голова слегка склонилась вправо. На шёлке её кимоно были белые и розовые цветы. Её трудно было разглядеть в дожде из белых и розовых лепестков, которые падали всё гуще и гуще. И вот Фукакуса уже потерял её из виду.
Андрей вдруг понял, что он продолжает читать буквы и слова, но слова эти совсем не о том, что он видел в своём воображении. Он вернулся на предыдущую страницу, обнаружил там ожидающую возлюбленную, но ни слова про лепестки, цветы на шёлке и про кимоно не нашёл. Эта картина сама собой возникла. «В каком же фильме я такое видел? Кажется, это было какое-то китайское кино. А у нас тут Япония, как ни крути…», — подумал и совсем тихонько усмехнулся Андрей.
А его никто и никогда так не ждал. Никто и никогда! Мама, конечно, всегда его ждала, из всех поездок. Но отца она ждала сильнее, это он помнил. И брата старшего ждала и ждёт сильнее. Всегда сильнее. Сразу, как только он уехал, она стала его ждать. Любого самого короткого его визита она ждёт и ждёт. Маленькая дочка Андрея, конечно, ждёт. Но она, скорее, ждёт той короткой радости, которую он с собой приносит, когда ему удаётся с ней встретиться. Бывшая жена не ждёт точно, и давно. А когда она могла ждать, они не расставались. Девушка Александра совсем его не ждала. Это он чувствовал и даже знал. Алёна из Твери говорила, что всегда ждёт, но приезжала всегда сама. Он мог вспомнить ещё лица тех, кто мог бы его ждать, но не ждал. Он смотрел в книгу и понимал, что его никто, нигде и никогда не ждал так, как ему хотелось.
— Да и сейчас не ждёт никто, — почти бесшумно проговорили его губы.
Он часто ругал себя за сентиментальность и думал, что у него нервы ни к чёрту и со вкусом что-то не то, когда утирал слёзы во время какого-нибудь фильма, который ни за что не порекомендовал бы друзьям. Постеснялся бы. Да и справедливости ради надо сказать, что и ему самому тот фильм не нравился или нравился не очень. Но когда он видел на экране подходящего к дому солдата. К дому на тихой улочке маленького американского городка, а в окне этого дома видел женщину. И вот эта женщина бросает взгляд в окно, отворачивается, но тут же опять резко оглядывается. Её крика не слышно из-за стекла, но видно, что она закричала и что-то выронила из рук. И вот солдат и женщина обнимаются на пороге, а к ним по лужайке бежит маленькая девочка в коротком платьице. Обычно в такой момент в фильмах с такими сценами звучала соответствующая музыка, и Андрей смахивал слезу, стараясь делать это незаметно и ругая себя за сентиментальность.
Это мог быть не только солдат, но и моряк, или всадник, да хоть античный воин со щитом за плечами, который шёл по пыльной дороге к той, которая всегда на эту дорогу смотрит.