Пилот почувствовал неладное, только когда одна из них с лязгом простучала по плоскому брюху железной стрекозы. Он резко бросил вертолет в сторону и вверх, и темно-зеленая винтокрылая машина взмыла над сельвой по пологой дуге, увлекая за собой свободно болтающиеся пуповины тросов. На конце одного из них, безвольно свесив руки и ноги, запрокинув голову, животом вверх висел чернокожий зубоскал Локсмит. Над курчавой зеленью джунглей, волоча за собой извилистый дымный хвост, с шипением поднялось продолговатое темное тело. Вовремя заметив опасность, пилот попытался отвернуть, но на такой дистанции шансов уйти от «стингера» у него не было, и спустя секунду вертолет исчез в клубящемся, распухающем на глазах облаке рыжего пламени и жирного черного дыма, из недр которого, бешено вращаясь, разлетались горящие обломки.
Первое, что увидел сержант Камински, придя в себя, было наполовину залитое кровью веснушчатое лицо рыжего Флинстоуна. Рядовой первого класса морской пехоты ВМФ США Флинстоун лежал навзничь на толстом ковре опавшей листвы и перегноя, и по его лицу деловито ползали какие-то мелкие крылатые насекомые. Разом вспомнив все, Камински уперся ладонями в землю и с трудом приподнялся на руках, но тут же снова упал, получив безболезненный, но сильный толчок между лопаток.
В поле его зрения возник начищенный до зеркального антрацитового блеска армейский ботинок с высокой, почти до середины голени, шнуровкой. Ботинок слегка притопывал, как будто от нетерпения или с трудом сдерживаемого желания пуститься в пляс. Вокруг шуршали быстрые шаги, знакомо бряцало оружие и раздавались голоса, что-то быстро, оживленно говорившие по-испански. Поискав глазами, Камински увидел в каком-нибудь полуметре от себя свою винтовку, из которой не успел сделать ни единого выстрела. Он потянулся за ней, уже зная, что из этого ничего не выйдет, и не ошибся: еще один ботинок, приходившийся близнецом тому, что маячил у него перед глазами, аккуратно наступил ему на запястье, пригвоздив руку к пружинящему ковру лесного перегноя.
– Не спеши, гринго, – на довольно чистом английском обратился к нему владелец ботинок. – Тебе больше некуда торопиться. Поверь, то, что тебя ожидает, может подождать еще немного. Без проблем! А вот у тебя серьезные проблемы – ты себе даже не представляешь, насколько серьезные. Поднимайся, живо! Ты ведь хотел посмотреть на «Гнездо орла», верно? Будем считать это последним желанием приговоренного, и я не стану тебе в нем отказывать.
Глава 2
Был такой бородатый и довольно-таки похабный анекдот про двух мужиков в бане. Вообще-то, изначально он повествовал о двух лицах вполне себе определенной национальности, но нынче повсеместно вошла в моду так называемая политкорректность, поэтому пусть будет просто: два мужика. Стоят они, значит, голышом посреди бани и пристально друг на друга смотрят. Полчаса стоят, час, другой, и ни один не шевелится. Даже моргают через раз. Подходит к ним третий и спрашивает: вы чего, мужики, уже который час тут, как два столба, торчите? А один из них ему этак нехотя, сквозь зубы отвечает: «Мыло упало»…
Иногда даже странно становится, какой только мусор ни хранит в себе человеческая память. Это как у Цветаевой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Впрочем, вирши упомянутой поэтессы, вероятнее всего, произрастали все-таки из перегноя почище и пожирнее, чем пресловутый анекдот о закатившемся под банную скамейку обмылке. Вообще, помнить подобную непроизносимую в приличном обществе чепуху подобало бы какому-нибудь находящемуся на полпути к окончательной деградации люмпену, в башке у которого никогда не было, а если и было, то давно уже не осталось ничего, кроме такого вот словесного хлама. Но Юрий Никодимович Кравцов, как по заказу, вспоминал этот глупый, не шибко смешной и далеко не самый свой любимый анекдот всякий раз, когда, стянув нижнее белье и оставшись в натуральном, природном виде, входил в душевую или, скажем, в ванную. В парилку, даже когда там находились дамы (ну ладно, ладно, не дамы – девки), он тоже шастал нагишом, но там история про двух мужиков и коварное мыло ему на ум не приходила никогда. Да оно и понятно: какое в парилке может быть мыло, откуда ему там взяться?!
По телевизору в последнее время стали много трещать про экстрасенсов, магов, колдунов и прочих ведьмаков, будто бы умеющих много всего такого, что недоступно подавляющему большинству простых смертных. Юрий Никодимович во весь этот бред не верил принципиально, а сейчас, сбросив мокрые плавки и автоматически вспомнив про мужиков и мыло, про себя еще и порадовался тому, что никакой телепатии и телекинеза на свете, вероятнее всего, не существует. Ну, телекинез – это ладно; это просто аттракцион, который можно за деньги показывать в цирке. Но вот если бы какой-нибудь телепат подслушал, о чем думает, готовясь принять душ, начальник одного из ведущих управлений министерства строительства Кравцов, вышла бы явная неловкость.
Юрий Никодимович был человек простой – что называется, из народа, – никогда этого не стеснялся и даже не думал скрывать от окружающих свое не шибко благородное происхождение. Легко добиться всего, чего душа пожелает, имея папашей дипломата или члена ЦК, а мамашей – народную артистку СССР; еще легче в наше время окончить Оксфорд и сделаться крупным бизнесменом или даже политиком, опираясь на денежки угнездившегося на Рублевке ворюги-олигарха, приходящегося тебе близким родственником. А попробуйте-ка, приехав в семнадцать лет в Москву из глухой алтайской деревни в штопаных портках и с единственной сменой белья в чемоданчике, не просто зацепиться в столице, но и выбиться в люди! Для этого, господа хорошие, нужны острый ум, трудолюбие и железная хватка, которой ни в каком Оксфорде не научат. Вот и нечего тыкать человеку в нос каким-то дурацким анекдотом. Подумаешь, анекдот! Просто маленькая, простительная слабость сильного человека. Не нарочно ведь Юрий Никодимович его вспоминает – само вспоминается. Самопроизвольно, как чихание или это… ну, когда, бывает, гороха на ночь переешь.
Яркое утреннее солнце весело било в высокие и узкие, как бойницы, стрельчатые окна, что по трем сторонам периметра опоясывали просторный двадцатипятиметровый бассейн. Изнутри бассейн был выложен мальтийской плиткой, цвет которой постепенно менялся от бледно-голубого к сочному, насыщенному ультрамарину, создавая впечатление настоящей глубины. Впервые в жизни воду такого чистого, без примесей, синего цвета Юрий Никодимович увидел в возрасте двадцати восьми лет в открытом море под Балаклавой, где, если верить капитану прогулочного катера, глубина превышает сто метров. Прогрызая себе путь наверх без посторонней помощи, он многое увидел, узнал и попробовал гораздо позже своих более удачливых сверстников, но ни о чем не жалел и никому не завидовал. Лучше поздно, чем никогда; к тому же то, чего добился сам, и на вкус слаще, и ценится дороже. Да и воспринимать новую информацию с возрастом начинаешь иначе, чем в юности, гораздо объективнее, правильнее и полнее.
Вода беспорядочно плескалась в кафельной чаше, дробя солнечные блики и понемножечку успокаиваясь. Высокий, как в боковом притворе храма, сводчатый потолок отражал и множил мокрые шлепки и плеск, возвращая их гулким эхом. Пользуясь тем, что его никто не видит, Кравцов самодовольно усмехнулся. Здесь, в недавно достроенном загородном доме, ему нравилось все, даже эхо; нечего и говорить, что больше всего прочего в этом доме, как и на всем белом свете, Юрию Никодимовичу нравился он сам.
А почему бы, собственно, и нет?
С того далекого, полузабытого за давностью дня, когда Кравцов впервые увидел неправдоподобно ультрамариновую воду на выходе из Балаклавской бухты и понял, наконец, почему море так часто называют синим, прошло почти полных двадцать два года – целая, как ему когда-то казалось, жизнь. За эти годы он многое успел повидать, объездил всё постсоветское пространство и половину земного шарика в придачу, возмужал, заматерел и вошел в настоящую силу. Помимо нескольких десятков глупых анекдотов, память бережно хранила воспоминания о множестве сказочных, экзотических мест, где Юрий Никодимович побывал, и приятных, веселых, а зачастую очень полезных людей, с которыми он познакомился и завязал приятельские отношения. Он жил на полную катушку, работал с полной отдачей; бабы его любили, друзья уважали, а начальство ценило, признавая его высокие заслуги и отменные деловые качества.
Так почему бы, в самом деле, ему себе не нравиться? Вон ведь он какой удалец! Полвека за плечами, в январе отпраздновал юбилей, пенсия не за горами, а до сих пор как огурчик!
Размашистым движением, почти не глядя, нацепив на крючок вешалки мокрые, капающие слегка хлорированной водицей плавки, Юрий Никодимович повернулся лицом к укрепленному на стене раздевалки большому зеркалу, поднял согнутые в локтях руки на уровень плеч, втянул живот, выпятил грудь и напряг бицепсы – не как современный культурист на подиуме, а как старинный цирковой борец на арене. Хотя силенкой папа с мамой его не обделили, на культуриста он и вправду не тянул. Поросшее пучками жестких темных волос бледное коренастое тело уже заметно одрябло и заплыло жирком, живот округлился, а грудь начала приобретать сходство с трясущимся, не влезающим ни в один лифчик бесполезным выменем растолстевшей старухи. Словом, огурчик уже слегка подувял, но заметно это было только вот так, без одежды, при беспощадно ярком дневном свете, соперничающем со светом люминесцентных ламп.
