Правда, в последнее время гнать приходилось чаще. Самую малость. Чуть-чуть.
Он давно уже не ощущал себя чужаком-перестарком, как не воспринимал праправнуками людей, которые его окружали. Он просто жил, сроднившись с миром благоустроенной Планеты, и жить так было легко и радостно.
Ванин снова ожесточенно принялся доказывать что-то важное насмешнику Сане, но Кондратьев уже не слушал. Акико наклонилась к нему, коснулась волос и спросила:
— Волнуешься, Сережа?
Он улыбнулся.
— Волнуюсь, Акико-сан. Давненько мы с ним не виделись.
— Боишься, что он тебя забыл?
Кондратьев внимательно посмотрел в невозмутимое лицо Акико. В глубине темных глаз чертиками скакали веселые искорки. Он с облегчением вздохнул.
— Я ничего не боюсь, Акико-сан. И он не забыл. Ему не положено ничего забывать. Уж генетики позаботились о том, чтобы память у него была эйдетической.
Из башенки донесся мелодичный сигнал. Акико рыбкой нырнула внутрь, и Кондратьев услышал, как она говорит в микрофон — быстро-быстро, мешая русские слова с японскими. Ей отвечал то и дело перебиваемый шорохом помех мужской бас. Ясное дело, подумал Кондратьев: субмарина скачет по поверхности, словно летучая рыба, то и дело уходя под воду. Командир звена поднялся к солнцу, чтобы выйти на сеанс радиосвязи.
Кондратьев притопил ноги и встал в воде вертикально. Вгляделся в марево солнечных зайчиков над юго-западным горизонтом. Ему показалось, что он разглядел яркую искру, вспыхнувшую на мгновение и тут же затерявшуюся в танце миражей.
— Совсем уже скоро, — сказал Кондратьев сам себе. Спорщики на соседней субмарине услышали и примолкли, подобрались. Саня поднес к глазам бинокль, а Ванин опустил в воду микрофон на длинном кабеле и уставился в экран гидролокатора.
— О, слушайте, слушайте! — закричал он вдруг, сорвал с головы шлемофон и включил внешние динамики.
Воздух над субмаринами наполнила Песня. Глухие утробные звуки, неспешное чередование запредельно низких нот, словно ожили трубы нижнего регистра в огромном оргАне.
— Он идет, — прошептал Кондратьев. Саня показал ему большой палец, словно расслышал шепот сквозь пение гиганта.
Кондратьев ловко выбрался на шершавое покрытие палубы, отер ладонью воду с лица, оперся на башенку. Все-таки он нервничал. Очень захотелось вдруг услышать голос старого доброго Протоса: «Все будет хорошо, Сергей Иванович…».
Акико обняла его сзади, ткнулась носом за ухо, сжала сильными пальцами плечо.
— Он здоровается, — шепнула в самое ухо. Кондратьеву сделалось щекотно и очень-очень тепло. Он как-то разом успокоился.
— Говорит, что соскучился, — сказала Акико.
— Мы и вправду давно не виделись, — сказал Кондратьев. — Я помню его еще вот таким.
Он попробовал показать, каким, но полного размаха рук, конечно же, не хватило, и тогда Кондратьев промерил палубу широкими шагами. Шагов оказалось пять.
— Примерно вот таким, — сказал Кондратьев и кивнул сам себе. — Да.
В паре километров от субмарин в марево неба ударил фонтан. Не фонтан, а настоящий гейзер, подумал Кондратьев. В основании пенной колонны водяного пара вода вспучилась горбом, горб все рос и рос, а вода каскадами катилась с него, завихряясь водоворотами, а потом сквозь водяную гору прорвалось колоссальное тело и сверкнуло светлым брюхом, поворачиваясь в прыжке вокруг продольной оси. Пение из динамиков прекратилось. Потом все скрыло облако брызг, и спустя секунды донеслись обрывки приглушенной расстоянием песни и отголосок чудовищного всплеска.
— Вот красавец! — сказал Кондратьев.
Акико кивнула. Складка между бровей почти разгладилась, и сами брови почти совсем не хмурились. Акико слушала пение из динамиков и переводила. Человеческая речь, негромкая и певучая, накладывалась на пение исполина, и это тоже звучало как песня.
Кондратьев слушал ее вполуха, кивая в такт. Лингвистическими талантами в области китового языка он оказался, увы, обделен, понимая разговоры китов с пятого на десятое, что выяснилось совсем скоро после того, как его пригласили участвовать в проекте по выведению суперкита на лабораторных фермах Малайи. Акико выручила его, как выручала уже не однажды. Она была рядом весь долгий первый год, когда новорожденный китенок, подрастая не по дням, а по часам, нимало озадачил свою самую обыкновенную мать-китиху. Кондратьеву была отведена роль отца — а в дальнейшем и учителя.
Он присутствовал при родах. При первом вздохе, поддерживая и толкая к поверхности сквозь толщу воды превосходящее его едва ли не втрое тело. Был рядом при первом кормлении, направляя слепо тыкавшуюся морду к истекающему млеком сосцу. Вместе с Акико учил китенка синтезированному структуральными лингвистами китовому новоязу, не менее сложному, чем человеческая речь, и куда более эмоционально интонированному. Потом он учил молодого кита жизни. Учил, как мог. Выучил — и оставил на попечение цетологов, психологов, преподавателей Центра, отправившись снова на свой пост на дуге ККА: гонять китовые стада, следить за порядком на гигантской акватории и в ее таинственной глубине.
И ждать.
Вот, дождался. Всего-то и прошло… Ох, сколько же лет прошло, удивился Кондратьев. Надо же. А все потому, что если занимаешься любимым делом, даже ожидание чуда не делается уж чересчур нестерпимым.
Кит снова выпрыгнул на поверхность, теперь уже значительно ближе, и огласил окрестные воду торжествующим ревом. Огромная лопасть хвоста величественно ушла под воду в водовороте бурунов. Кондратьеву показалось, что брызги от всплеска долетели даже сюда. Вот как раз одна капелька, на лице, прямо под глазом. Кондратьев смахнул ее, коснулся пальца языком: солоно.